Фирму он и его младший брат Стефан получили по наследству. Стефан, он вез нас в очередной город, рассказал, что свою долю он взял деньгами, и на них заканчивает медицинский факультет, готовясь стать спортивным врачом.

Профессор Моер к работам Ботвинника проявлял профессиональный интерес и энергично помогал ему. Он пригласил нас на обед. Оказалось, что он живет в необычном доме. Круглый, внутри нечто вроде арены с очагом посредине. Над очагом висит котел и возвышается колонна, внутри которой дымоход. Эту «арену», выше на несколько ступенек, окаймляет кольцо, шириною метра три – четыре. Невысокими перегородками разделены открытые кабинеты с компьютерами для членов семьи, а также кухня и смежная с ней столовая. На втором этаже небольшие спальни. Я позволил себе заметить, что это проект не совсем нормальный. Профессор Моер радостно возразил, что это проект ненормального профессора. Повидать Ботвинника в разные города приезжали известные шахматисты. Приехал гроссмейстер Людек Пахман. Он был в Чехословакии сначала активным коммунистом, а позже активным диссидентом. Про него коллега сказал, что Людек попадет в психушку, либо за решетку. Пахман, увы, испытал и то, и другое. Мытарства закончились эмиграцией.

Мы дали немало сеансов одновременной игры. Мне запомнился сеанс в доме для престарелых. Обитатели отлично выглядели, обстановка и буфет были хороши, коротко говоря, отличный санаторий. В другом сеансе против меня играла девица, вооруженная шахматным компьютером. И старики, и компьютер оказались не сильными противниками.

Ботвинник был доволен своими приобретениями компьютерной техники. Мы побывали в нашем посольстве в Бонне. Чрезвычайный и полномочный Ботвинника принял, и я там был, чай пил. В день отлета в аэропорту Франкфурта-на-Майне после паспортного контроля и таможни мы сидели в ожидании посадки. Вдруг объявили, что господина Ботвинника просят подойти к стойке. «Начинается», сказал Михаил Моисеевич. Вскоре он вернулся. Оказалось, что муж молодой особы, служащей таможни, шахматист и она попросила для него автограф, вовсе не интересуясь багажом. Вдобавок к автографу Михаил Моисеевич, по своему обыкновению, дал ей конфетку. На этом пребывание в Германии окончилось.

Вероятно, Ботвинник остался доволен моей компанией и позже приглашал меня в поездки во Францию, Бельгию, Югославию. А я получил огромное удовольствие в этих поездках от деликатности и неунывающего нрава Михаила Моисеевича. Многие замечали лишь строгость, пунктуальность и бескомпромиссность Ботвинника, патриарха, как его называли за глаза с легкой руки известного радиокомментатора Вадима Синявского.

Что сказать о Германии, о немцах? Трагично, что в XX веке Германия и Россия дважды воевали.

В школе на уроках истории я узнал, что было три раздела Польши, в 1772, 1793 и 1797 году. Делили Россия, Австрия и Пруссия. Делили на вечные времена, ликвидировали государство. В моем школьном классе училось немало поляков. Это я понял гораздо позднее, а во время учебы национальный вопрос меня совершенно не интересовал. Математику у нас преподавал Михаил Леонидович Иванов, довольно высокий, слегка полный и очень стройный господин. Дореволюционная офицерская выправка. Капитан царской армии. Был довольно передовым специалистом – внедрял в армию пулеметы. Ему нравилась математика. Иногда, давая задачу, он говорил, что решается она искусственным способом, имея в виду искусство, но не обычный способ. При этом добавлял: «А всякие там Комоцкие, Краковские, Василевские, Мацкевич, Божданкевич решать пусть и не пытаются». При этом не упоминал Мишу Ососинского. Он мог пытаться.

В конце тридцатых годов прошлого века в стране создавали военные спецшколы, артиллерийские и авиационные. К нам в класс однажды пожаловал преподаватель из артиллерийской спецшколы. Агитировал мальчиков переходить. Он был в форме, в ладно пригнанном кителе, на петличках пушечки. Михаил Леонидович на него внимательно посматривал. Ребята предположили, что военная форма гостя лишила покоя Михаила Леонидовича. Военная косточка сказалась. Действительно, на следующий учебный год Михаил Леонидович перешел в спецшколу.

У меня был друг Шура, курсант военного авиационно-технического училища. На несколько лет старше меня. Как-то Шура сказал мне, что в армии быть поляком довольно опасно.

Я знал, что его маму звать Юзефа Доминиковна, но что он в известной мере поляк до моего сознания не доходило. Армейский комсостав арестовывали, возможно, учитывая национальность. Шуре было виднее. К счастью, его военная судьба сложилась удачно.

В конце лета 1939 года я готовился к вступительным экзаменам в институт и неожиданно из газеты узнал, что мы подружились с гитлеровской Германией, в Москву прилетел рейхсминистр Риббентроп. На газетной фотографии он в Кремле стоял среди наших вождей, элегантный, скрестив на груди руки так, что видны были белые манжеты. А первого сентября, в первый день учебного года, в гостях у товарища, я услышал знаменательную радиопередачу. Диктор говорил по-немецки. Поляки, сказал он, что-то натворили с немецкими гренцармистами, то есть пограничниками. Началась Вторая мировая война. Немецкие армии двинулись в Польшу, англичане и французы объявили войну Германии, а 17 сентября Красная Армия двинулась навстречу своим новоявленным фашистским друзьям, протягивая братскую руку помощи украинцам и белорусам, освобождая Западную Белоруссию и Западную Украину. Вскоре наш великий дипломат нарком Молотов разъяснил народу, что собой представляет Польша. Он сказал, что Польша это «уродливое детище Версальского договора» и отныне Польского государства больше не существует. Молотов выразил надежду, что под опекой Гитлера и Сталина польский народ обретет, наконец, условия материального благоденствия и расцвета национальной культуры. Позднее выяснилось, что нарком оказался не прав. Он подписал пакт с Риббентропом, а про секретный протокольчик о разделе Европы промолчал. И долгие годы наши вожди упорно твердили, что никакого протокола не было. Потом, правда, он отыскался. Твердили что десятки тысяч польских офицеров, интеллигентов и других поляков без суда не расстреливали, а в Катыни их расстреляли не энкеведисты, а немцы. Такая вот предстояла сталинская опека. И гитлеровская тоже.

К нам в институт приехала делегация юридического факультета Львовского университета, мы дружили. Знакомый, участвовавший в походе на Польшу, вернулся с чемоданами хороших промтоваров… Жизнь текла нормально, все было правильно, все справедливо, говоря словами песни Окуджавы.

С первого по десятый я учился в одном классе с Эдиком. Он был хорош собой, физически крепок, доброжелателен, но когда его назначили старостой класса и предложили делать замечания за нарушения дисциплины в письменном виде, он не щадил лучших друзей. Он стал заниматься в спортивной секции «Юный динамовец» и, благодаря этому, когда в 1939 году был призван в армию, служил в Пролетарской дивизии, стал взрослым динамовцем. Кажется, потом дивизию переименовали – стала имени Дзержинского. Эдик проходил курс в школе младших командиров, но после профилактической прививки заболел, и курса не окончил. Когда выздоровел, его назначили каким-то комсомольским начальником и присвоили звание старшины. За неделю до начала Отечественной войны мы виделись в Москве. Стояли, прощались на углу улицы Герцена и Брюсовского переулка. Он сказал, что больше увольнительных, наверно, не будет, офицеры в дивизии говорят, что вот-вот война. Выходит, не все верили, что Гитлер не нападет. Позже мы встретились во время войны. Эдик приехал в Москву в форме польского офицера. У него на погонах без просветов было по три больших звезды, знаки различия капитана польской армии. Эдик с удовольствием отметил, что наши часто принимают его за полковника. В польское соединение, которое у нас формировали из военнопленных и беженцев поляков, Эдика перевели, потому что у него отец поляк. Мать была латышкой. Эдик ни слова не говорил по-польски. Да так и не научился.