Когда мы объявили родителям Елены, что решили пожениться, Александр Николаевич душевно одобрил, а Фаина Яковлевна стала что-то говорить о неожиданности и, может быть, преждевременности такого решения. Я не предвидел такой реакции ее родителей. Предполагал, что будет наоборот. Стало быть, не проявил особого ума. Несмотря на это, мне повезло и с тестем и с тещей. Отношения сложились на всю жизнь ровные и прекрасные. Леночкины подруги реагировали по-разному. Склонная к анализу Галя отметила, что я «не нашего круга», а эмоциональная Люда, что у меня очень длинные ресницы. Прошли годы, и я как-то приспособился к «нашему кругу», правда, ресницы куда-то подевались.

Леночка, окончив аспирантуру в НИИ микробиологии и эпидемиологии, работала в этом Институте до пенсии. Защитила кандидатскую диссертацию, стала научным сотрудником, потом старшим научным сотрудником. Работа ей нравилась, сотрудники относились по-доброму. Она с пиететом относилась к науке и не была склонна делать карьеру. Она овладела каким-то новым методом, Ей предложили оформляться в поездку в Данию на какой-то симпозиум по этой теме. Она возразила, что следует послать не ее, а профессора Мейселя, возглавлявшего эту тему. С ней согласились на половину. Не послали никого. Ей советовали готовить докторскую диссертацию, но она не согласилась. Считала что для докторской эта тема недостаточна. Она, повторю, с пиететом относилась к науке и недооценивала себя. Ее коллега, без лишних комплексов, воспользовавшись разработанным методом для работы по другой инфекции, без сложностей сделала и защитила докторскую диссертацию. Я никогда не старался воздействовать на ее решения, уважал ее скромность по отношению к работе и людям. Я слышал, что коллеги на работе называли ее херувимом.

Моя трудовая биография развивалась по-иному. Наверно мне на роду была написана егозливость. Юриспруденцию я избрал не по любви, а просто так. В детстве увлекся шахматами, как оказалось на всю жизнь. Окончив институт, не захотел оставаться в Москве и поехал в Ригу. Там работал адвокатом два года, выступал в шахматных соревнованиях и стал регулярно печататься в газете по шахматной тематике. Возвратившись в Москву, проработал в адвокатуре шесть лет, стал мастером по шахматам, (тогда в стране было немного мастеров, инфляционный процесс пошел позднее). Печатался в центральных газетах и журналах и специальной шахматной прессе. Мне предложили стать редактором шахматных книг, и я расстался с адвокатурой. Десять лет проработал в издательстве, а потом решил перейти на вольные хлеба. Леночка не препятствовала. Сначала были трудности, но потом все хорошо наладилось. В 1967 году новая перемена: согласился стать главным шахматным чиновником и снова стал ходить на службу. На этот раз в Спорткомитет и до пенсии. Лена снова не возражала. Она могла спорить и упрямиться, когда я, скажем, желал передвинуть в доме мебель, однако не давила и поддерживала, когда я принимал решения по моим важным вопросам.

Мой тесть был заядлым туристом. В 65 лет восходил на Эльбрус. Леночка пошла по его стопам, она была динамичной, во многом похожа на отца. И вовлекла меня. Мы вместе путешествовали в байдарочных походах по Мологе, Нерли, Угре, Гауе, Днепру, на шлюпке по озерам Карельского перешейка, на машине путешествовали по Кавказу, Прибалтике, Польше и ГДР. Однажды нас занесло даже в альпинистский лагерь Адырсу. Это было так прекрасно. Эпизоды прошлого в памяти не тускнеют, мысли бегут к ним. Я так благодарен Леночке.

Я постоянно ловлю себя на том, что хочу поделиться с Леночкой приятной новостью или что-то хочу у нее спросить… Желая меня утешить, друзья говорят, что такое бывает со всеми. Все предметы, окружающее меня в доме, говорят, даже кричат о Леночке.

За окном виден большой куст махрового жасмина. Некоторые ветви его искривлены, другие засохли. Сразу видно, что он глубокий старик. Он начинает цвести позже всех других кустов жасмина. Очень красивыми и стойкими цветами. Правда, без запаха. Последние годы мы каждое лето ожидали: зацветет или нет? И вспоминали знаменитый рассказ О’Генри о смертельно больной девушке и осеннем листке. В этом июне, оставшись один, я тоже ждал, глядя из окна на куст. Бутоны появились, он все-таки расцвел. Моему доброму знакомому, определенному агностику, я сказал, что удивляюсь, тому, как после трагических моментов, когда зашкаливал прибор, измерявший мое кровяное давление, оно вдруг сделалось допустимым. «Это Леночка вам помогает», – ответил он.

Осыпались цветы старого жасмина. Все до одного. Однако спустя несколько дней, я вдруг заметил новый одинокий цветок. Так хочется верить, что он появился по воле Леночки, что это не вторичное цветенье. «Блажен, кто верует / Тепло ему на свете», – сказал поэт. Мне, увы, страшно холодно…

Один товарищ, соболезнуя и желая приободрить меня, сказал, что я сильный человек и должен справиться. Быть может, и был сильным. Раньше.

Почти шестьдесят лет мы прожили вместе. В этом был смысл моей жизни. Не стало Леночки, не стало и моего оптимизма.

Мне сказочно повезло в жизни. Я прекрасно понимал это, но не мог себе представить, что Леночка уйдет раньше меня. Теперь я глубоко прочувствовал слова сказки Андерсена: они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Как была бы счастлива бабуля, узнав, что ты блестяще завершила курс учебы в Милане.

P. S. Оленька разрешила мне включить это письмо в книгу.

Новый математик был худ, костляв и высок. Один малый предложил прозвище – «бесконечная дробь». За рост. Ребята посмеялись, но не согласились. Может быть, потому, что он не сам выдумал, а вычитал в какой-то книжке.

Математик в разговоре сильно напирал на букву «о». Он говорил так: «ПОсОхин не знает приведения пОдОбных. Неуд». И, довольный, улыбался. Длинные желтые зубы, длинное лицо. Потом спрашивал: «Тетрадь есть? Нет? Тем паче неуд». И явно получал удовольствие. Однако неудов зря не ставил. Любить его было не за что, но и ненавидеть тоже.

Я сидел на уроке и ритмично крутил на карандаше небольшой треугольник. Не знаю, сколько минут я занимался этим приятным, хотя и монотонным упражнением. Наконец мой вращающийся треугольник был замечен, и математик сделал мне ироническое замечание: «Есть игры и поумнее. Например, шахматы». Я на миг замер, как охотничья собака, почуяв дичь. Математик сам шел в ловушку. «Если можно, я хотел бы сыграть с вами», – сказал я смиренно-лживым голосом. Это был удачный для меня выход из неловкого положения.

Через день специально к уроку математики мой друг Борька принес из дома небольшие шахматы. Математик держал слово, и мы сразились на большой перемене. Нас окружили ребята. Много. Все жаждали математической крови. Математик оказался слабым шахматистом. Он скоро попал в скверное положение, и, быть может, думал: «На кой черт я стал играть с этим балбесом? Пусть уж лучше бы он крутил свой треугольник».

Проиграв, математик улыбнулся, но совсем не так, когда ставил неуд. И заковылял из класса, слегка прихрамывая на своих длинных ногах, возвышаясь над злорадными пигмеями.

В ребячьих глазах мой авторитет подрос. Мое самомнение тоже.

Ананиашвили был строен, при усиках и, вероятно, красив. Он был дружелюбен и предупредителен даже ко мне, хотя мне было всего-то пятнадцать лет и, следуя общественному мнению, со мной можно было говорить на ты. Меня разрешалось даже выгонять из класса. Одна учительница этим правом пользовалась, да еще приговаривала: «Пойди-ка, поговори с нянечкой». Нянечками почему-то называли уборщиц.

Я и сам уважал себя не слишком сильно и поэтому без раздумья согласился, когда друг Борька предложил записаться в шахматный турнир под фамилией его дяди, которого я сроду не видел. Турнир проходил в Доме журналиста. Помнится, тогда он назывался Домом печати.