Увлечение Мерля, столь отличное от нефтяного бизнеса, возникло не на пустом месте. Мерль очень огорчался из-за того, что нес в себе первосортные гены отца и второсортные — матери. Он винил Сэма в том, что тот использовал Люсинду, чтобы произвести его на свет. Полагал, что эта решающая, непоправимая ошибка станет постоянной помехой в жизни, если только он не научится использовать свой мозг на все сто процентов. Мерль продолжал развивать нефтяное дело отца, но каждую свободную минуту посвящал изучению книг, которые не прочел в Гарвардской школе бизнеса. Его интеллектуальные занятия включали в себя и встречи с профессорами местного университета, которым очень нравились превосходные бесплатные обеды у Клиффордов. К тому же некоторые смогли при личной встрече отблагодарить миссис Клиффорд за радушный прием, к взаимному удовольствию гостя и хозяйки. Иногда Мерль ездил в Нью-Йорк, где бывал в салоне одной французской дамы, посещаемой консервативно настроенными интеллектуалами и некоторыми сенаторами. В эти поездки он брал с собой Эбигейл, поскольку, в отличие от многих техасских жен, она могла поддержать разговор и не ударить в грязь лицом даже в такой высокообразованной компании.

Особый интерес Мерля к генетике приводил его на конференции в Кембридж, штат Массачусетс, где его встречали с распростертыми объятьями, так как он не только субсидировал научные исследования, но и хорошо разбирался в их сути. И лишь одно обстоятельство омрачало его поездки в восточную часть страны: он подозревал, что большинство специалистов, с которыми он общался в Кембридже и Нью-Йорке — евреи, что с каждым годом беспокоило его все больше и больше.

Мерль разрывался между стремлением к интеллектуальному общению и ужасом от того, сколь часто встречаются еврейские фамилии среди сотрудников кафедр и студентов-выпускников, специализирующихся на генетике. Хуже того, он осознавал, что еще больше евреев скрыты за самыми обычными фамилиями, вроде Смит или Джонс. И даже разработал специальные тесты, осторожные вопросы которых позволяли ему, по ходу обсуждения проблем генетики, выявить истинную национальность собеседника.

Мерль убедился, что Нью-Йорк — опасная ловушка, но его поездки в Сан-Франциско, Денвер, Чикаго, Детройт, Кливленд, Филадельфию и Балтимор показали, что и там полно ученых-евреев. А статистические данные по лауреатам Нобелевской премии повергли Мерля в ужас. Неужели, думал он, с этим народом ничего нельзя поделать?

С годами Мерль все реже ездил в Кембридж и совсем перестал бывать в Нью-Йорке. Для него этот город превратился в столицу иностранного государства, где на каждом шагу его подстерегали неприятности. На пятом десятке Мерль вообще стал тяготеть к дому, что доставляло Эбигейл немалые неудобства. Однако он продолжал посещать семинар по генетике в Техасском университете, в основном из-за географической близости. Именно там он познакомился с Таркингтоном, блестящим знатоком интересующих его проблем. Мерль млел от восторга, наслаждаясь фонтаном идей, буквально бьющим из этого более молодого по возрасту человека, и на уик-энд Мерль пригласил Таркингтона к себе домой. И только в воскресенье вечером совершенно случайно выяснилось, что Таркингтон в свое время поменял фамилию и не скрывал того, что он еврей, хотя и неверующий.

Мерль почувствовал, что его предали. Знай он раньше национальность Таркингтона, он мог бы беседовать с ним, но уж никогда не пригласил бы в гости.

Он много думал о внешних данных Таркингтона. Ничего, абсолютно ничего не указывало на его еврейство. Высокий, симпатичный, уверенный в себе, Таркингтон чем-то напоминал Мерлю отца. Лишь одну странность подметил он в привычках Таркингтона — янтарный мундштук, в котором тот курил сигареты.

Когда Таркингтон позвонил, чтобы пригласить Клиффордов на обед, Мерль отказался, сославшись на более раннюю договоренность, хотя с большим удовольствием послал бы Таркингтона ко всем чертям. Три недели спустя он искал одно письмо, адресованное «Мистеру и миссис Клиффорд». Не обнаружив его в своем кабинете, он подумал, что Эбигейл могла оставить его в своей спальне. Мерль заглянул в ящик столика у кровати, но вместо письма обнаружил янтарный мундштук с недокуренной сигаретой. Как он туда попал? Мерль боялся пожара и запретил Эбигейл курить в спальне. Почему мундштук лежал в ящике? Когда Эбигейл неделей раньше не поехала с ним в Кембридж, он не придал этому особого значения.

Мысль о том, что Эбигейл могла изменить ему с евреем, пусть и не зная, что он еврей, доставляла Мерлю невыносимую муку. Он не мог спросить ее напрямую. Она наверняка солгала бы в ответ. Поэтому Мерль подождал еще неделю и как бы между прочим спросил, не беременна ли она.

Он отметил тревогу, промелькнувшую в лице Эбигейл. Последний раз она спала с ним до Кембриджа, и Мерль принял все меры предосторожности. Обвинял ли он ее в неверности? Не следует ли ей проконсультироваться с адвокатом, прежде чем продолжить этот разговор?

— Если ты имеешь в виду месячные, то они пришли, как обычно, — осторожно ответила она.

И изумилась вздоху облегчения, вырвавшемуся у Мерля. Когда же он расцеловал Эбигейл в обе щеки, она ощутила жар его лица и дрожь обнявших ее рук. Но, несмотря на всю свою проницательность, не смогла догадаться о безумной панике, охватившей Мерля при мысли о том, что она могла зачать от еврея Таркингтона. Страшная беда обошла Мерля стороной, избавив его от унижения, горшего, чем смерть.

Даже в Техасе Мерль уже не чувствовал себя в безопасности. А в следующем месяце произошли три заметных события. Умер Сэм Клиффорд, и Мерль с Эбигейл переехали в Апельсиновый округ на юге Калифорнии, где Мерль рассчитывал найти людей, мыслящих так же, как он. И сразу же он начал скупать участки заросшей лесом земли, на которых со временем и возник «Клиффхэвен».

Здесь необходимо сказать несколько слов о смерти Сэма Клиффорда. Никто и подумать не мог, что ему далеко за восемьдесят. За месяц до смерти он вел активный образ жизни, два или три раза в неделю плавал в бассейне, играл в гольф, каждое утро перед душем делал двадцать приседаний. А потом у него заболел бок, и боль эта не снималась ни бурбоном, ни аспирином, ни долгими прогулками. Он отправился к своему доктору, который направил его к специалисту. Тот после многих анализов заявил, что у старика болезнь, которая часто возникает у тех, кто долго живет на свете, причем зашла она так далеко, что операция не принесет никакой пользы.

— Все будет кончено очень скоро, — вынес диагноз специалист.

— Как скоро? — спросил Сэм.

— Я даю вам месяц, максимум два.

Поначалу Сэм намеревался сохранить печальное известие в тайне. Потом подумал, что будет совсем неплохо увидеть реакцию родственников и друзей. Чтобы, заметив жадность или неискренность, при необходимости изменить завещание или показать кое-кому, что он еще не покойник. Но выглядел Сэм так хорошо, что никто, кроме Эбигейл, не желал воспринимать его слова всерьез. Эбигейл же руководствовалась не предчувствием, но точной информацией. Она позвонила доктору Сэма в Лос-Анджелес, тот упомянул имя специалиста, который, в свою очередь, сказал ей, что не может сообщить ей диагноз, поскольку не имеет права нарушить конфиденциальности отношений пациент — врач. Эбигейл предположила, что при обнадеживающих результатах обследования специалист мог бы и поступиться конфиденциальностью.

И на следующее утро она позвонила Люсинде, чтобы та предупредила Сэма о ее приезде. Самым ранним рейсом она вылетела из Лос-Анджелеса в Даллас, там пересела на самолет местной авиакомпании и добралась до дома Сэма уже после полудня. Люсинда сказала ей, что Сэм отдыхает.

— Вы хотите сказать, что он в постели? — переспросила Эбигейл. Для нее это была самая худшая новость.

Она поднялась на второй этаж, подошла к спальне Сэма, постучала, услышала его слабый голос: «Входи», — открыла дверь, переступила порог.

Увидев ее, Сэм улыбнулся, но его лицо ужаснуло Эбигейл: за то непродолжительное время, что они не виделись, он постарел на два десятка лет.