Кардинал Мазарини [15]

Его терзали такие острые боли, что временами он терял способность здраво рассуждать. Именно такими словами кардинал Мазарини ответил королеве-матери, когда она осведомилась о его самочувствии. Собственно говоря, это и есть нераскаянность, овладевающая душою Мазарини. Он сам сказал Льонну 1 ноября 1659 года:

— Я так измучен, что не в силах более терпеть.

Бриенн писал: «Накануне бракосочетания Людовика XIV с инфантой Испанской, назначенного на 18 июня 1660 года, королева-мать, придя навестить кардинала в его спальне, спросила у первого министра двора, как он себя чувствует.

— Плохо.

И тут же, не добавив ни слова, он откинул одеяло и медленно свесил с кровати ногу, обнаженную до самого бедра. Бриенн рассказывает, что в эту минуту он походил на Лазаря, встающего из могилы. Его нога, иссохшая и синюшная, была сверху донизу густо усеяна белыми пятнами с багровыми вспухшими краями и выглядела так ужасно, что королева невольно вскрикнула. С этого дня кардинал проводил свои дни в постели, уже не вставая. Даже в карету четверо слуг вносили кардинала прямо на тюфяке, а там укладывали на другой, кожаный, набитый шерстью. 6 февраля 1661 года стоял сильный мороз. Случилось так, что в покоях кардинала начался пожар. Бриенн бросился в спальню к своему хозяину. И столкнулся с капитаном гвардейцев кардинала, который нес больного на спине. Мазарини вопил во всю глотку от страха. Бриенн говорил после, что он был похож на Приама, коего Эней выносил на себе из пылающей Трои. Нашли свободную кровать, уложили его. Он все еще дрожал от ужаса, охватившего его при виде горящих занавесей. „Казалось, на его лице уже лежит печать Смерти“, — пишет Бриенн. Чтобы отвлечь кардинала от страданий, из-за которых он не находил себе места, его носили в кресле, на сложенном вдвое тюфяке, по комнатам дворца на улице Ришелье. Он призвал к себе двенадцать докторов с тем, чтобы они обследовали его и нашли средство облегчить его муки. В конце консилиума он подозвал Гено и спросил:

— Гено, сколько мне осталось жить?

— Два месяца, — ответил врач.

— Весьма благодарен вам за откровенность, Гено, вы поступили как истинный друг.

И тотчас же возненавидел Гено. С этого дня кардинал забыл о пережитом страхе, — его вытеснил другой испуг. „Гено это сказал! Гено это сказал!“ — твердил Джулио Мазарини, и из его глаз катились непрошеные слезы. На следующий день после консилиума врачей Луи де Бриенн увидел, как слуги носят кардинала в кресле из залы в залу, а затем по галерее, чтобы он мог полюбоваться своими картинами. Заметив молодого человека, Мазарини сказал:

— Подойдите, Бриенн. Не прячьтесь за дверью. Я всего лишь мертвец, который не представляет опасности для окружающих, разве что они заразятся моим страхом.

Двое гвардейцев стояли перед ними с факелами в руках.

Кардинал добавил, со слезами обращаясь к Бриенну:

— Взгляните на этого чудесного Корреджо! Взгляните на этого сумрачного Рембрандта! Взгляните на эту Венеру, написанную Тицианом! Взгляните на этот „Потоп“ кисти Аннибале Карраччи! Вот самое прекрасное из того, что я любил. Ах, друг мой, Гено это сказал! Видите ли, друг мой, мне никогда не приходило в голову, что, уходя в мир иной, нужно будет расстаться не только с жизнью, но одновременно и с красотой».

Nekhuya [16]

Геракл, Адмет, Дионис, Орфей, Тиресий, Ахилл [17]— все они спускались в ад и вернулись оттуда. А вернувшись, рассказали о том, что увидели. Как могли, с трудом подбирая слова, описывали они встреченные там и вызывающие трепет лица, изначальный черный свет, сострадательность, свойственную античности. Иисус сошел в ад, как и все другие герои. Однако нам ничего не известно об аде со слов Иисуса. Это единственный герой, у которого не достало сил или мужества поведать живым о своей встрече с мертвыми.

Аристон пишет, обращаясь к грекам: «Когда Улисс спустился к тем, кто уже не дышал, он вел беседы с многими прославленными тенями, но не пожелал видеть их царицу».

Отчего же Улисс отказался увидеть Повелительницу тьмы?

Отчего Улисс-Мореплаватель проникся ненавистью к той, которую так страстно любил рыцарь Ланселот?

Отчего Иисус не захотел рассказать о том, что увидел в царстве мертвых?

Позже Данте вступит на дорогу, по которой прошли Говэйн, Тунгдал, Дрихтельм, Эней, Улисс, Гильгамеш, и в свой черед спустится в царство теней.

Мадам де Лафайет [18]

Целую неделю все со страхом ожидали, что смерть унесет мадам де Лафайет. Известили мадам де Севинье [19], которая ответила весьма резко: «Ну, наконец-то болезнь ее обретет название!» Мадам де Лафайет скончалась 26 мая 1693 года. Мадам де Севинье снова взялась за перо, написав 3 июня 1693 года: «Ее убила смертельная меланхолия».

Стоит хоть на миг окунуть руку в море, как коснешься, тем самым, сразу всех его берегов. То же будет, если окунуть кончик ноги в смерть, — она заберет человека целиком из мира, где правит время.

Я разглядываю старинный рисунок XVII века, заключенный в ветхую красную рамку из тисненой телячьей кожи.

Остров уже близок. Ладья подплывает к нему. Обнаженный мужчина налегает на шест. Сейчас он причалит к берегу.

Берег заполнен тенями. Это ад. Над головами грешников высятся раскидистые деревья; скалистые утесы также вздымают над ними свои острые пики, оставляя однако видимыми лица с разверстыми в крике ртами, залитые слезами, струящимися из глаз. Там и сям в древесных кронах, на самом верху, неожиданно возникают просветы, сделанные белым мелом, сквозь которые пробиваются ослепительные солнечные лучи, высветляющие ветхую бумагу, некогда голубую, а нынче поблекшую и серую; они исходят из мира живых. Я ощупываю рамку — хотя в ту пору это называлось не рамкой, а карнизом(corniche). Итак, я беру в руки этот кожаный тисненый «карниз». Смотрю на оборотную сторону. Там приклеена этикетка с надписью, сделанной старинными фиолетовыми чернилами, которые стали от времени почти коричневыми; эта бледная полустертая надпись гласит: «Берега Ахерона. Этюд Жоффруа Моума [20]».

Он любил ползать на четвереньках и, что ни день, со страстью предавался этому занятию. Нравилось ему также скулить и выть по-собачьи, забравшись на псарню. Говорили, будто он способен отнять кость у дога или другого большого пса, вырвав ее зубами прямо из пасти. И когда ему удавалось захватить у собаки самый лакомый кусок, он ликовал оттого, что одолел ее, и возвращался, дабы вернуть похищенное все так же — «из зубов в клыки». Его мать была бесплодной целых шесть лет после свадьбы, чем немало гневала своего супруга. Однажды вечером, стоя на коленях подле кровати, она простерла руки и воззвала к Господу с такой мольбой: «Боже мой, коли уж Ты так ополчился на меня, знай, что я готова понести от любого, будь он хоть с этого, хоть с того света!» С этими словами она подняла подол своей рубашки. Так и зачала она этого сына, коего назвала Говтельдом, ибо он кричал неумолчно и днем и ночью. Впоследствии он стал отцом Вильгельма Завоевателя. Сразу же после рождения близкие нарекли его Дьяволом. Он не сосал грудь своих кормилиц, он впивался в нее зубами, вырывая куски мяса. Когда пришлось искать для него уже шестую кормилицу, женщины, ходившие за ним, попросили одного ремесленника взять коровий рог и просверлить его, дабы таким образом защитить грудь кормящей, пока ребенок будет сосать ее молоко. Он так и не научился разбирать буквы. У своих товарищей по играм он ногтями вырывал глаза и пожирал их. Едва завидев монаха или монашку, бросался на них с дубиной и забивал до смерти, а после задирал им подолы и осквернял мертвых своим семенем, изливая его во все отверстия бездыханных тел. Невозможно счесть великое множество детей, коими обрюхатил он женщин, давших Богу обет непорочности. Король, его отец, изгнал его прочь, такой ужас он сеял по всем провинциям. Папа римский отлучил его от церкви, ибо он разбивал статуи святых в церквах и сбрасывал наземь придорожные распятия. Тогда Говтельд сбежал в лес и занялся разбоем. Вскоре он стал полновластным хозяином во всех диких угодьях страны. Однако, соединив свою жизнь с медведями и волками, он совершил такое множество преступлений в лесах и среди скал, что отцу пришлось вернуть его ко двору, дабы следить за ним и не допускать злодействовать. Желая держать сына под присмотром, он подарил ему замок в окрестностях Руана и посвятил в рыцари. Увы, ничем нельзя было умерить жестокость, владевшую Говтельдом. На турнирах он обезглавливал всех сеньоров, которых сбрасывал с седла своим копьем.