Тело младенца ощущает потерянным для себя внутреннее, материнское тело, где он существовал до того, как вырваться из него, до того, как он внезапно осознает, что оно стало чужим для его собственного; на его глазах, к великому его изумлению, это привычное тело его матери превращается в «чужое», и происходит это в первые же минуты, следующие за рождением. Младенец чувствует себя крошечным бесприютным существом, исторгнутым наружу каким-то другим большим существом. Именно так слияние превращается в отчуждение. Когда скорбящий по умершему кладет в могилу покойника драгоценный предмет с тем, чтобы тот унес его с собой в землю, это залог. Необходимо, чтобы кроме самого умершего, вместе с его смертью, в могилу ушло еще что-нибудь. Нельзя, чтобы оставшиеся в живых вновь встретились с ушедшим. Эти две опасности — это две смерти, которых позволяет избежать жертва. Возможно, это траурная жертва, принятая еще у доисторических людей, связана с присущим исключительно человеку приношением жертвы в виде дележа, который следует за охотой, поскольку речь идет опять-таки о мертвом, то есть о добыче, преданной смерти И расчлененной на куски. У животных жертвоприношение основывается на активном дележе и происходит в соответствии с четко определенной последовательностью: сперва хищник, затем пернатый стервятник. После него стервятники четвероногие — шакалы, гиены, волки, собаки. И, наконец, люди.

De reliquo [110]

Что оставил святой Петр? Хочется сказать: святой Петр не оставил ничего, кроме лодки и сети. Однако Петр сказал Господу:

— Воззри, Господи — мы все оставили.

Reliquimus omnia.

Не только лодку, не только сеть оставил Петр: он и впрямь оставил всё своё. Ибо, оставив лодку и сеть, он уже не мог ни плавать, ни рыбачить; иными словами, утратил возможность переезда и связи. Вот так, расставшись с лодкой и плаваньем, с сетью и рыболовством, он и оставил всё.

Хризантему привез в Тулузу капитан Барнет в 1831 году.

Обилию горшков с хризантемами на всех кладбищах Франции в день поминовения усопших пришел конец в 1880-м.

Запомнить эту дату нетрудно: в тот год поднял голову Бельфорский лев [111].

Всякое существо, рождающееся на свет, покидает оболочку, заключавшую его в себе. Их связь прерывается с того мгновения, как перерезают пуповину. Затем оставшуюся часть завязывают узлом. Итак, слияние посредством пуповины кончалось двумя последовательными этапами: сперва ее отрезали, потом завязывали узлом.

Плаценту выбрасывали на помойку. Отрезанную пуповину выбрасывали на помойку. Связь была прервана.

Только мать может быть утраченной грудью, утраченным чревом.

Страстью к поглощению пронизана вся мировая материя.

Strangelet? [112]— так называют новообразования, способные поглотить более старые атомные ядра.

Некоторые планеты также поглощаются более активными разновидностями материи, — в космосе их великое множество.

Император Александр [113]

Случилось так, что императору Александру, когда он достиг ворот рая, вручили невероятно тяжелый череп. Настолько тяжелый, что руки его не выдержали и опустились, спина согнулась, и ему пришлось опустить череп наземь, ибо тот был поистине неподъемным. И поэтому повелитель греков не смог попасть в рай и остался у входа.

Он размышлял два дня.

На третий день он нагнулся и набрал пригоршню земли. Смешал эту землю со своей слюной. И старательно залепил этой смесью обе пустые глазницы черепа. Тотчас же ему удалось поднять эту мертвую голову так легко, словно она стала легче перышка. Держа череп на своей ладони, он прошептал:

— По правде говоря, череп мертвого не тяжелее этой пригоршни сухой пыли.

И ступил на порог рая.

Однако некий воин, лишенный погребения, который стоял в воротах, ожидая своего срока, задержал его и спросил, как ему удалось в один миг сделать череп умершего таким легким, всего лишь залепив пустые глазницы смесью земли и слюны?

Александр-Победитель отвечал Непогребенному так:

— В человеке есть всего лишь одна весомая часть — его ненасытный взгляд.

Существовал обычай класть саше — мешочек с сухими травами — под подушку усопшему, дабы тело его сохранялось на протяжении времен, вплоть до воскрешения в День Гнева. Из трав, содержащихся в этих саше, можно было составить длиннейший перечень — qualia.С течением веков их названия превратились в считалочки. Я могу и сейчас прочесть наизусть список Вирцвиха: «Сколопен-дрий-марьянник-пустырник-тимьян. Зверобой-василек-гравилат-и-шалфей. Петрушка-чабер-и-рута…».

Не правда ли, прекрасный стишок, более удобный для произнесения вслух, нежели для чтения, с двумя первыми строками мужского окончания, и третьей — женского.

Но еще приятней его вдыхать, нежели произносить.

В такие дни время отменялось. Останавливали башенные, настенные и наручные часы, будильники. Заводили их снова только по возвращении с кладбища.

А пока труп находился в доме и в воздухе еще витало некое подобие жизни, люди говорили вполголоса, умеряя дыхание и жесты, вся семья как бы существовала между двумя мирами; душе, которая еще колебалась между временем и вечностью, помогали, как могли; нужно было, чтобы она, уже вылетевшая из уст, достигла голубого небосклона; нужно было, чтобы у нее не было соблазна задержаться подле сердца, и несчастья, и сожаления, и очага. Нужно было, чтобы ничто не удерживало тех, кому положено уйти. В доме закрывали ставни. Задергивали портьеры. Завешивали зеркала и блестящие предметы. Поворачивали к стене тарелки на узких посудных полках. И так же поступали с медной посудой в кухне. Гасили огонь. Опускали крышку колодца и крышку сосуда с молоком.

Прикрепляли кусочек савана (траурный креп) к рукавам, к музыкальным инструментам, к дверям. Набрасывали драпировку на аквариум, стоявший на запертом пианино.

Прикрывали тканью птичьи клетки.

В районе Меца существовал такой обычай: когда умирал глава семьи, его наследник должен был спуститься в погреб и оповестить вина, что их хозяин умер. Сын усопшего переходил от бочки к бочке. Трижды стучал пальцем в каждую из них. И говорил:

—  Uwen meester is dood(хозяин ваш умер).

А на другом конце Франции тот же обычай существовал в отношении пчел: три удара пальцем в улей, стоящий под солнцем.

Пчеловод шел через поле и шептал в воздух, овевавший его лицо:

—  Revelhatz-vous, petitas, lou mestre es mort(Просыпайтесь, малышки, хозяин ваш умер).

Тамуз [114]

Отца Эмилиана-Ритора звали Эпитерсом. Однажды, когда Эпитерс плыл в Италию, а было это в царствование Тиберия, ветер внезапно улегся, и египетское судно, на котором он находился, встало неподвижно на волнах моря, в виду Эхинских островов.

Было еще светло.

Пассажиры сидели на палубе, кто закусывая, кто играя в кости, кто переговариваясь шепотом, как вдруг все они услыхали голос, долетавший издали, со стороны острова Паксос.

Голос этот громко воззвал:

— Тамуз! Тамуз!

Пассажиры смолкли.

Тамузом звали египетского кормчего, стоявшего у руля. Когда имя его прозвучало в третий раз, Тамуз, придя в смятение, бросил руль и простерся ниц на палубе корабля, дабы почтить божество, обратившееся к нему в присутствии пассажиров и столь внятно произнесшее его имя. И тут таинственный голос зазвучал вновь, говоря: