Она щурилась, стараясь разглядеть их. Лоранс плохо видела. Но у нее не было при себе очков. А эта сцена происходила слишком далеко. Она сидела на вершине холма, среди еще не расцветших кустов дрока, пятьюдесятью или шестьюдесятью метрами выше – над той самой рощицей, что служила деревенским жителям свалкой. Сквозь листву Лоранс следила за движениями двух маленьких розовых фигурок, лежавших на деревянном помосте портомойни.

Одна из них как будто полоскала руки в воде. Вторая приподнялась, поцеловала первую в спину, потом в ягодицы.

Женская фигурка вскочила и начала что-то говорить, обращаясь к мужчине, сердито жестикулируя и дергая его за руку.

Лоранс не слышала, что именно Роза говорит Эдуарду. Она только видела шевелящиеся губы и энергичные взмахи рук, сопровождавшие ее возмущенную речь. Лоранс пыталась понять по этим жестам смысл объяснения. Она еще сильнее сощурила глаза, но оба тела, которые там, внизу, теперь сплелись в объятии, вдруг начали расплываться.

Слеза, а за ней другие слезы заслонили ей то, что она видела, совсем затуманили эти обнаженные, слившиеся воедино тела, заслонили руки Розы ван Вейден, легшие на член Эдуарда. И Лоранс сдалась: она подтянула колени к подбородку, сжалась в комочек под кустом дрока. Прижала обе ладони к глазам, к носу. И тихо всхлипнула.

Он приехал в Лондон в семь часов утра. Ему было холодно. Уже рассвело, но день все еще походил на ночь: желто-бурый туман целиком поглотил город, и это в самом разгаре августа. Он поклялся себе, что его жизнь будет состоять лишь из радостей, игрушек и удовольствий, и теперь испытывал угрызения совести и смутное недовольство собой. Он всегда придерживался истинно фламандского понимания человеческой жизни как праздника – яркого, продолжительного, ненасытного, грубоватого, сочного, нарядного, разнообразного. У него вдруг сжалось горло.

Он взял напрокат машину, приехал в Килберн, остановился возле разоренной телефонной будки. Улица, как всегда, грязная, затянутая пеленой тумана, наводила уныние, пугала своим видом. Толкнув дверь дома, державшуюся на одной петле, он перешагнул через пьянчужку, спавшую прямо на полу. Выщербленные раковины на каждом этаже были полны застоявшейся мочи. От удушливой вони першило в горле. В разбитые окна вползал туман. Его серые клочья неподвижно висели на лестничной клетке.

Добравшись до пятого этажа, он отпер дверь. Это была маленькая четырехкомнатная квартирка без отопления, без электричества и водопровода; с мокрых стен клочьями свисали обои, кровать представляла собой ледяную могилу, одеяла отсырели и пахли плесенью, все помещение загромождали картонные коробки. В них хранились сказочно ценные, но плохо сбываемые игрушки. Это была пещера Али-Бабы, полная сокровищ, которые нищий подозрительный квартал охранял лучше любых стальных сейфов с хитроумными шифрами. Тут был его заповедник. Трофеи, добытые на войне, которую он вел против своих соперников. Раз в месяц он приезжал сюда ночевать.

Он порылся в коробках. Нашел и упаковал для Тома, который должен был встретиться в полдень с английским лордом – коллекционером игрушек-автоматов, «Бильярдиста» – фигурку на пружине, высотой два сантиметра, раскрашенную в зеленый, черный и гранатово-красный цвета и сделанную Келлерманном в 1920 году. Упаковал также заводную «Торговку зеленью» в желто-коричневом наряде, с сине-красной тележкой – изделие 1890 года. Упаковал черно-белую корову на колесиках, с головой и выменем на шарнирах, впряженную в желтую двухколесную тележку; заводного желтого гуся, хлопающего жестяными крыльями; красно-коричневого снегиря, также из жести, который с веселым щебетом выскакивал из своей белой клетки и возвращался обратно. Ему вспомнились тетушкины хищные птицы, эти живые безмолвные игрушки, выродившиеся потомки мелких динозавров эпохи мезозоя. Их природный инстинкт – броситься на добычу и унести. Он вышел и купил себе перину.

На следующий день он поехал в Иппинг Форест, к северу от Лондона. Поставил машину на обочине, вышел и надышался свежим воздухом до опьянения. Он шагал сквозь крепкие, влажные, дурманные запахи деревьев, листьев, мхов, земляных червей, грибов. Долго бродил по лесу, думая о двух женщинах. Блуждал в этой голубоватой лесной тени с девяти утра до самого заката – до тех пор, пока прозрачно-голубой сумрак подлеска не сменил свой цвет на серовато-желтый, затем коричневый, а дальше и вовсе сделался неразличимо-черным. Он вернулся в Килберн и заночевал там, свернувшись калачиком под новой периной и слыша сквозь сон крысиную возню.

– Хочу мороженое! Хочу два шарика! – вопила Адриана.

Эдуард и Адриана лизали мороженое. Они только что вошли на территорию венсеннского зоопарка. День был теплый. Малышка Адриана нетерпеливо требовала, чтобы ей первым делом показали обезьян. Она бежала впереди него.

Он присел на бетонный бортик в нескольких метрах от нее, глядя, как детишки и монахини бросают обезьянам арахис. Обезьяны прыгали с ветки на ветку, искали на себе блох, дрались, оглушительно верещали. Одна из них, подобравшись поближе к Адриане, с громким чмоканьем протянула к ней лапу. Адриана нерешительно помедлила, но все же отступила назад и испуганно глянула на Эдуарда. Обезьяна продолжала тянуть к девочке лапу сквозь прутья клетки. Потом она села, искоса поглядывая на Адриану и скаля зубы. Адриана так и не решилась дотронуться до нее. Она со всех ног побежала дальше. Эдуард страстно любил зоопарки. Он подумал о самом прекрасном зоопарке в мире – антверпенском, расположенном в двух шагах от центрального вокзала. По воскресеньям, когда у него выдавалось несколько свободных часов, он часто ходил в Сен-Врен, Антийи, Туари или Эмансе. Накануне они все вернулись в Париж. В настоящий момент Роза провожала Юлиана: тот уезжал на каникулы к отцу в Херенвен. Лоранс проводила выходные у своего отца, в Солони. Эдуард отказался сопровождать ее. Всякие уговоры были бесполезны, он не желал ехать в Солонь. Адриану оставили на его попечение до вечера.

Внезапно он вспомнил о ней и огляделся: Адри исчезла. Он безумно испугался, бросился на поиски. И обнаружил ее в десяти метрах от себя, за коренастым мужчиной в тирольской шляпе. Сунув в рот пальчик, она озадаченно следила за парочкой бабуинов, которые неторопливо, с нежным ворчанием совокуплялись у всех на глазах. На губах самки блуждала улыбка Леонардовой Джоконды, только более нежная, более блаженная. Внезапно любовники издали глубокий вздох и разъединились.

– Перестаньте звать меня «месье»!

– Даже и не просите, месье. Месье – мой начальник. Называя вас по имени, я перестал бы чувствовать, что служу у вас. Я не смог бы обсуждать с вами условия так же свободно, как сейчас. И я лишился бы удовольствия каждый год просить вас о прибавке к жалованью.

– Послушайте… – И Эдуард тронул его за плечо. – Послушайте, ну давайте хотя бы перейдем на «ты».

– А об этом и вовсе не может быть речи, месье. Тыканье уместно при скандалах, при уличной ругани, когда водители поносят друг друга через открытое окно машины; при домашних сценах, когда супруги ссорятся, раздеваясь и моясь перед сном; в тюрьмах и школах, для унижения арестантов и детишек-учеников, самых маленьких…

– Пьер, я должен вам сказать, что в полной мере оценил ваше заступничество за самых маленьких. Иисус говорил, что в Царствие Небесное войдут лишь малые сии, те, кто не выше пятидесяти сантиметров ростом.

– Мало призванных, мало избранных.

– Да не мало, а вовсе нет избранных, разве что девочки до шести лет и мальчики до восьми. Рай ведь очень тесен.

– Размером с прикроватный коврик.

– Нет, размером с обувную коробку.

– Месье все-таки мыслит крупными категориями. Не с обувную коробку, а со спичечный коробок.

– Вся наша вселенная помещается между ногтем и мякотью Господнего мизинца.

– Увы, месье имеет в виду мизинец на левой руке.