Наконец по анфиладе комнат зазвучали шаги, сопровождаемые позвякиванием шпор. Анна подскочила к бюро, торопливо уселась в кресло и, схватив первый попавшийся листок бумаги, начала торопливо писать.

— Аннета, — прозвучал рядом бодрый голос князя, — у тебя сегодня почтовый день? Я, верно, помешал?

— Нет, — ответила Анна, сосредоточенно водя пером и не видя перед собой ничего. — Я уже закончила.

— Аннушка, посмотри на меня, — просительно произнес Борис из-за ее плеча.

Она подняла на него глаза. Комната поплыла, но лукавые смешинки в глазах князя отрезвили ее.

— Мне кажется, — продолжил он, — что для написания письма чистый лист бумаги подошел бы более, нежели счет от портнихи.

Анна в недоумении уставилась на дело своих рук и не выдержала, расхохоталась. Со смехом уходило напряжение, тревога, неуверенность, снедавшие ее со вчерашнего вечера. Все стало на свои места.

— Да я нервничала, негодный ты человек, — еще смеясь, ответила она. — Сначала целует барышню, потом беседует тет-а-тет с ее батюшкой. Есть от чего с ума начать сходить. Что мне прикажешь думать?

— Ты все правильно поняла, моя душа. Мне необходимо с тобой поговорить об очень для меня… для нас важном, — посерьезнев, сказал Борис.

— Не томи, — почти взмолилась Анна, — иначе я от волнения впервые в жизни упаду в обморок.

Борис опустился на колено у ее ног, взял сжатые в кулачки руки в свои теплые ладони.

— Нюта, я знаю, что не достоин твоего золотого сердца, знаю, что ты привыкла ко мне, как к другу, почти брату, и все же прошу — окажи мне честь, стань моей женой, возлюбленной, матерью моих детей.

Она молчала, утонув в золотистом сиянии его глаз, потрясенная словами, которые никогда не надеялась услышать. Борис с тревогой всматривался в родное до боли лицо и торопливо заговорил, облекая в слова то, что смутно бродило в его душе в эти дни.

— Вижу только два препятствия. Первое — моя репутация ловеласа. Я влюблялся страстно и часто, ища в женщинах то, что и сам себе объяснить не мог, то, что дать могла только ты. Теперь я понял это.

Я любил тебя всегда, еще когда ты была маленькой девочкой в пышных кружевных, но вечно запачканных платьицах. Из всех странствий и войн, возвращаясь домой, я шел к тебе, моему верному и понимающему другу, и, может быть, страх потерять эту дружбу мешал мне видеть в тебе прекрасную женщину, а может быть, — он чуть усмехнулся, — ты сама, прятала себя за неприглядными нарядами.

Чары пали в тот миг, когда ты, как свежий ветер, ворвалась в мою берлогу после… смерти княжны Надин и обняла. Твои глаза, голос, аромат тела — все это было мое. Я понял, ты — мой дом, моя пристань, мое счастье. Поверь мне.

Он уткнулся лицом в ее колени и замер.

— А второе? — прошептала Анна.

— Что второе? — поднял голову Борис.

— Второе препятствие.

— Второе, — медленно повторил он. — Второе — это если ты меня не любишь.

— Даже не надейся, — поблескивая влажными глазами, ответила она. Такой лазейки я тебе не представлю.

— Это значит…

— Это значит — да! Я буду твоей женой.

— Уф! — с облегчением выдохнул он, быстро поднялся, потянул ее к себе, и вмиг она оказалась в кольце его крепких рук. — Могла бы и быстрее ответ дать, у меня чуть ногу не свело. Не привык я на коленях-то стоять.

— И упустить такую исповедь? Ни за что.

Он поцеловал ее нежно и страстно, погружая в истому и негу, но где-то на краешке сознания вдруг мелькнула неясная мысль. Анна отстранилась от Болховского и требовательно посмотрела ему в глаза.

— Постой-ка. А наш план? Мы же доведем его до конца?

— Господи, Аннета, — простонал Борис, — как ты можешь об этом думать в такой момент.

— Знаю я твои уловки. Сначала разнежишь, а потом ушлешь в какую-нибудь Тмутаракань подальше, как ты полагаешь, от опасности.

Болховской смущенно кашлянул.

— Ангел мой, не в Тмутаракань, а в Пановку, — и, видя готовые сорваться с уст возражения Анны, решительно договорил: — И не перечь мне. От плана и захотел бы отказаться — да поздно. Посему лучше нам уехать из города. В Пановке ты будешь в безопасности. Там все друг друга знают, чужака сразу заприметят.

Анна недовольно поджала губы, но по недолгому размышлению, нехотя кивнула.

— Будь по-твоему. В Пановку так в Пановку. Батюшка давно собирался…

— Арест корнета Аристова является ошибкой, — кипятился отставной поручик Кекин, расхаживая возле стола, за которым, стараясь выглядеть спокойным, сидел полицмейстер Поль. — Он ни в коей мере не причастен ко всем этим убийствам. Скорее, здесь рука женщины.

— Чушь! Вы, верно, читаете слишком много романтической чепухи, что ныне печатают наши издатели. А я верю только фактам! У корнета при обыске были найдены летний редингот и черный боливар. Их узнали княгиня и княжна Давыдовы, — устало сказал полковник.

— Ну и что? — не унимался Кекин. — У меня тоже есть летний редингот и даже два черных боливара!

— У вас не тот рост. И не та позитура, — уже раздраженно произнес Иван Иванович, окинув взглядом высоченную поджарую фигуру отставного поручика.

— Выходит, — едва не задохнулся Нафанаил, — ежели бы мой рост и позитура совпали бы с ростом и позитурой злоумышленника, то и я мог бы быть арестован?

— Возможно, если бы у вас на все случаи убийства отсутствовало бы alibi, как у корнета Аристова. И вообще, Нафанаил Филиппович, — примирительно сказал Поль, — сочиняли бы вы свои прекрасные вирши и не мешали бы следствию.

— Благодарю за совет, господин полковник, — напустив в голос холода, произнес отставной поручик, — но я привык сам выбирать себе занятия.

— Ну посудите сами, — вышел из-за стола полицмейстер. — Всему городу известен вспыльчивый характер корнета Аристова. То он боготворит мадемуазель Молоствову и стреляется из-за нее с князем Асановым, а когда получает от Молоствовой от ворот поворот, девица вдруг умирает от отравления, причем яд находится в конфектах, присланных якобы от князя Болховского. Одним выстрелом двух зайцев! И бывшая пассия мертва, и более счастливый в расположении и внимании к нему наших дам соперник в подозрении. Умно, ничего не скажешь… Одновременно сей корнет недвусмысленно ухаживает за мадам Адельберг, а когда та отдает предпочтение тому же князю Болховскому, то после его ухода получает удар канделябром по голове, а затем удушается собственной подушкой. Кто сие мог сделать и у кого был мотив? У вашего дражайшего корнета! А не далее как два месяца назад, господин Аристов был безумно влюблен в княжну Баратаеву и грозится убить на дуэли любого, кто приблизится к ней хотя бы на десять шагов. Но ее просватывают за князя Болховского, а поскольку с ним корнету не справиться, он решает расправиться с княжной, что и происходит в дамской комнате, чему мы с вами были в недавнем времени свидетелями. К тому же у корнета на руках была обнаружена кровь.

— Он порезался за столом. В его руке разбился бокал, — не очень уверенно продолжал сопротивляться Кекин.

— Вы это видели? — быстро поинтересовался полковник.

— Нет. Это мне сказал сам Аристов.

— Ну, вот, — улыбнулся Поль. — А если я вам сейчас скажу, что я… андалузский принц. Вы что, тоже поверите? Так что, дорогой мой Нафанаил Филиппович…

Договорить полицмейстеру не удалось. За дверьми послышался шум, потом одна створка приоткрылась и показалась физиономия секретаря с круглыми глазами, а затем в кабинет полицмейстера буквально ворвалась мадемуазель Романовская. Была она без шляпки, растрепанные золотистые локоны в беспорядке лежали на плечах, что, впрочем, делало ее еще привлекательнее, гроденаплевое платье было порвано, и из его прорехи вызывающе алел тугой лиф китайского шелка.

— Что с вами? — в один голос спросили Иван Иванович и отставной поручик.

Романовская оглядела мужчин испуганными глазами, бессильно опустилась на канапе под самым портретом государя императора и безутешно зарыдала. Кекин бросился к графину с водой, налил бокал и протянул Романовской.