– Нет, я буду действовать один… если меня вынудят действовать. Этой ночью у меня украли ожерелье, которым я очень дорожил. Во-первых, из-за его ценности, а также потому, что это фамильная вещь.

Кальпренед презрительно улыбнулся: он не очень верил в знатность барона.

– Вор знал, где лежало ожерелье, потому что сразу залез в ящик, куда я положил его вчера вечером. Он должен был знать и расположение комнат, потому что прошел в ту, где я держу драгоценности, в ту самую комнату, что находится под вашим кабинетом. Вор не шумел и не зажигал огня, потому я и не проснулся. Мой слуга тоже ничего не слышал.

– И вы считаете, что виноват кто-то из моей семьи? На это мне нечего сказать. Подавайте жалобу, если хотите. Пора закончить этот разговор.

Наступило молчание. Граф ждал, что Мотапан покинет кабинет, но тот и не думал уходить. Он собирался с мыслями и явно намеревался возобновить допрос.

– Итак, – сказал он медленно, – вы советуете мне подать жалобу? Подумали ли вы о результатах подобного поступка? Он будет иметь очень неприятные последствия… не для меня, а для вашей семьи.

– Позвольте, – возразил граф, – я не давал вам никакого совета. Подадите вы жалобу или не подадите – мне все равно, это касается только вас. Что же до вашей угрозы, то я не знаю, что вы хотите сказать, и не желаю знать. Поступайте как хотите.

– Я прекрасно понимаю, – хладнокровно ответил незваный гость, – что вы в вежливой форме указываете мне на дверь, и при других обстоятельствах я не заставил бы вас повторять дважды. И я отвечал бы вам в других выражениях, потому что никому не позволяю себя оскорблять.

– А я не позволяю говорить со мной в таком тоне! Итак, повторяю, прекратим этот разговор.

– Прежде вы должны выслушать меня до конца. Вам надо взглянуть на обстоятельства в истинном свете. Именно поэтому я и продолжаю разговор, не обращая внимания на ваше пренебрежительное обращение.

– Ну, хорошо…

– Я уже сообщил вам, что у меня украли очень ценное ожерелье. Никто не усомнится в моих словах: все мои знакомые видели его у меня. Оно пропало нынешней ночью. Следовательно, у меня его украли. Если я подам жалобу, полиция, конечно же, станет искать виновного. Меня спросят, что я думаю об окружающих меня людях, и захотят узнать, подозреваю ли я кого-нибудь.

– И что же вы думаете? – воскликнул Кальпренед, готовый вспылить.

– Позвольте мне оставить свои мысли при себе, – невозмутимо проговорил Мотапан. – Возвращаюсь к тому комиссару полиции, который примет мою жалобу. Он попросит рассказать об обстоятельствах, предшествовавших краже, и о том, что последовало за ней, и я буду вынужден изложить все, что мне известно. Я должен буду, например, сообщить, что человек, укравший мое ожерелье, заходил к вам.

– Вам нужно будет это доказать.

– Начнут спрашивать Дутрлеза, и его показания решат все.

– Что решат? Он слышал, как мою дверь отпирал какой-то человек, которого он встретил на лестнице. Это не доказательство.

– Следователь решит иначе, когда Дутрлез сообщит, что человек, входивший в вашу квартиру, держал в руках украденное у меня ожерелье. Если же следователь станет сомневаться, Дутрлез покажет ему камень из ожерелья – опал, который он оторвал во время стычки с вором.

– Вы видели этот камень?

– Видел час назад на столе в ресторане, где Дутрлез завтракал с одним из друзей. Я сразу узнал камень, потому что у него необычная оправа. Мои опалы оправляли восточные ювелиры, а их работа отличается от французской. Дутрлез рассказал о своем ночном приключении. Я не сообщил ему, что эта вещь принадлежит мне, и только попросил сохранить ее, что он мне и пообещал. Дома я убедился, что мое ожерелье исчезло. Когда я приходил к вам сегодня утром, я еще не знал о краже. Но теперь я все выяснил и подумал, что должен вас предупредить.

Мотапан произнес эту тираду с холодным, полным достоинства видом, поразившим Кальпренеда.

– Месье, – произнес он после недолгого раздумья, – я ценю намерение, которое привело вас сюда, но все же не понимаю, чего вы от меня хотите. Вы желаете найти вора – это я понимаю и хочу, чтобы ваши вещи были вам возвращены. Что может случиться из-за жалобы, которую вы подадите?.. Станут допрашивать моих слуг… моих детей… меня самого. Подавать жалобу в суд неприятно, но это необходимость, и ничего страшного в этом нет.

– Итак, – продолжил барон, взвешивая каждое слово, – вас не пугают последствия… Например, то, что полицейский комиссар придет с обыском в вашу квартиру…

– Как вы смеете такое говорить?

– Это очевидно, потому что вор зашел сюда. Предположат, что он спрятал ожерелье у вас, и если, к несчастью, его найдут…

– Не найдут, и вы это знаете. Даже если ожерелье украл мой бывший камердинер, что мне кажется невероятным, он бы наверняка сбыл его с рук и уж точно не оставил бы здесь. Согласитесь, что это глупо.

– В этом отношении я с вами совершенно согласен… По всей вероятности, вашего камердинера в воровстве не обвинят.

– А кого же обвинят? – спросил граф, пристально глядя на Мотапана.

Тот не ответил, но и не опустил глаз.

– Говорите же! – гневно продолжал Кальпренед. – Объяснитесь! Горничную моей дочери, что ли?

– Нет, кража совершена мужчиной.

– Значит, это я или мой сын?

– Вы выше подозрений!

– Но будут подозревать моего сына? На это вы намекаете?!

Наступило молчание. Взволнованный граф ждал ответа, но Мотапан был бесстрастен и безмолвен.

– Следователи, – заговорил он наконец, – всегда начинают с того, что наводят справки, какую жизнь ведут люди, так или иначе имеющие отношение к преступлению. Чтобы вызвать подозрения, достаточно быть игроком или иметь долги.

– А у моего сына есть долги, и мой сын играет! – быстро сказал Кальпренед. – Если он вам должен, я…

– Должен он мне или нет – это не важно. Всем известно, что у него есть кредиторы и что его расходы превышают его возможности.

– Это не причина, чтобы приписывать ему постыдный поступок. Подавайте вашу жалобу, милостивый государь! Все разъяснится, я ничего не боюсь!

– Очень хорошо! Искренне желаю, чтобы вам не пришлось пожалеть о своем решении. И позвольте сказать, прежде чем я вас оставлю: я не подал бы жалобу, если бы вы приняли предложение, которое я сделал вам сегодня утром.

– Ах! – воскликнул граф, побледнев от гнева. – Вот куда вы клоните! Какая дерзость! Вы надеетесь запугать меня нелепой историей, которую, вероятно, выдумали, и полагаете, что я поддамся на этот низкий шантаж! Но вы меня плохо знаете, милостивый государь! Я предпочту увидеть моего сына на скамье подсудимых, чем позволить моей дочери носить ваше имя!

– Мое имя стоит всякого другого, – холодно ответил Мотапан, – это имя честного человека. Вы не хотите видеть меня зятем и имеете на это право. Я пришел сюда не для того, чтобы предложить вам торг, но, желая замять это неприятное дело, я надеялся, что вы согласитесь при мне расспросить вашего сына. Если он не виноват, он смог бы оправдаться, если виноват, то вернул бы вещь. Все прошло бы без огласки. Но вы не захотели прислушаться к голосу разума и, вместо того чтобы поблагодарить меня, позволили себе такой тон, который дает мне право никого не щадить. Мне остается только подать жалобу.

– Ступайте! – сказал граф, указывая барону на дверь.

Тот сказал напоследок:

– Если с вами случится несчастье, помните: вы сами тому виной.

Кальпренед не удостоил его ответом. Он был скорее рассержен, чем испуган и не сожалел, что отказал Мотапану, потому что не придал никакого значения его намекам. Он не допускал мысли, что Жюльен мог что-то украсть, но проклинал беспорядочную жизнь сына, которая дала повод для таких обвинений.

– Я буду защищать его от клеветы этого человека, – бормотал он, меряя комнату большими шагами, – а если он не захочет исправиться, заставлю уехать из Парижа. Иначе он кончит тем, что опозорит себя, и его дурная слава коснется нас.

Кальпренед не задавался вопросом, сделал ли он для своего сына все, что должен сделать благоразумный отец. Он не сознавал, что сын вместе с достоинствами унаследовал и его недостатки и что поиск золота на дне моря – занятие не менее сомнительное, чем игра в карты. В эту минуту дверь кабинета тихо отворилась, и вошла Арлетт.