Есть дома, похожие на пчелиный улей. Трудолюбивый рой жужжит там день и ночь. В подвале куют железо и месят тесто, на первом этаже кроят, на втором – сметывают, на третьем – полируют, в мансардах шьют. А сколько вещей и сколько людей в домах, окружающих богатые кварталы! Они еще новые, у них нет истории, кроме истории подрядчика, который выстроил их, составив себе состояние, – всем известной истории бедняка в деревянных башмаках, ставшего миллионером. Ни один из их жильцов не стал ни министром, ни академиком. Там не готовили заговоров и не писали гениальных произведений. А между тем за их величественными фасадами любят и ненавидят, копят деньги и разоряются точно так же, как и в других местах. Там иногда разыгрываются сердечные драмы мрачнее мелодрам доброго старого театра «Амбигю-Комик» – драмы, не всегда оканчивающиеся так же, как в театре, где преступление обычно наказывается, а добродетель вознаграждается.

Об этом в один ноябрьский вечер размышляли два изящно одетых молодых человека, шагавших бок о бок по бульвару Гаусман. Было уже за полночь, погода стояла прекрасная, они вышли из оперы и прогуливались пешком, дымя сигарами и рассуждая о войне и о любви, как Коконнас и Ла Моль в «Королеве Марго».

Они и вправду походили на этих героев Александра Дюма. Один был высок, крепок, гордо держал голову с закрученными кверху усами – настоящий Коконнас. Другой – среднего роста, гибкий, худощавый, изящный и белокурый – мог бы, как Ла Моль, понравиться Маргарите Наваррской.

– Вот мы и пришли, – сказал высокий брюнет, указывая тростью на монументальные ворота. – Я проводил тебя до дома, а теперь тебе следовало бы проводить меня до клуба.

– Ну уж нет! – воскликнул его приятель. – Мы сегодня и так много болтали и философствовали, ты достаточно рассказал о своих морских кампаниях и парижских победах. К тому же мне хочется спать.

– И зачем ты так торопишься к себе на четвертый этаж?

– Куртомер, друг мой, ты мне надоел.

– Стало быть, ты запрещаешь мне заглядывать в твою частную жизнь? Ладно, сменим тему. О чем я сейчас говорил? А! Я не отказался бы посмотреть на то, что происходит в парижских домах… в твоем, например. Ты должен это знать. Расскажи!

– Что именно?

– Ну, расскажи мне о жильцах этого дома.

– Я не справочное бюро!

– Тебе присущи ум и наблюдательность. Я уверен, что ты сможешь изобразить каждого из обитателей дома номер триста девятнадцать. Кстати, о консьержах… опиши твоего!

– Легко: он старый, безобразный и надутый. Читает радикальные журналы, и я подозреваю, что у него высокое положение во франкмасонском ордене. У него есть дочь, которая играет на фортепьяно и собирается выступать. Его зовут Сирил Маршфруа.

– Значит, он настоящий консьерж. У тебя с ним, должно быть, плохие отношения?

– У меня с ним вообще нет отношений. Я никогда с ним не заговариваю, и он мне не кланяется.

– Прекрасно! Понятно, что он тебя терпеть не может. А теперь, друг мой, поднимемся на первый этаж. Если я не ошибаюсь, на каждом этаже по одной квартире. Ты покажешь мне свой дом снизу доверху.

– Знаешь, Жак, нужно иметь большое терпение, чтобы не бросить тебя в подвал.

– Но это будет интересная экскурсия! Итак, на первом этаже…

– На первом живет сам хозяин – знаменитый Мотапан, владелец двенадцати миллионов, которые он заработал в дальних странах продажей неизвестно чего… Злые языки говорят, что негров.

– Я его видел на Елисейских Полях, он ехал в коляске, которую купил по случаю в таттерсале[1] вместе с лошадьми. Он похож на пирата. Этот миллионер женат?

– Нет. Он живет один со своим камердинером, каким-то темнолицым болваном, которого, должно быть, привез из Индии, и со своей кассой – как уверяют, полной золота и драгоценных камней. Впрочем, прошел всего месяц, с тех пор как он здесь обосновался. До пятнадцатого октября он занимал квартиру на втором этаже, а Кальпренед, который теперь поселился на втором, жил на первом. Право, не знаю, почему так случилось. Возможно, квартира на первом оказалась Кальпренеду не по карману.

– А между тем он был богат, а может, богат и до сих пор, хотя и стал жить скромнее. В клубе я слышал, что его сын Жюльен промотал много денег. Молодой человек – большой кутила, и если его отцу придется постоянно платить по его долгам, сестра Жюльена, пожалуй, останется без приданого. Правда, она очаровательна, и мне кажется, в женихах у нее недостатка не будет. Одного по крайней мере я знаю…

– Жак! Прошу тебя, не бросай камни в мой огород.

– Ты признался! Раз так, я умолкаю. Если жильцы второго этажа так тебе дороги, можешь перейти к третьему.

– На третьем ничего интересного – семья буржуа в полном смысле этого слова. Бульруа – негоциант, сделавший состояние на москательных товарах[2] и оставивший дела. Он придерживается крайне левых взглядов, его наследник тоже перешел в эту партию, а мадам Бульруа осталась левоцентристкой. Мадемуазель Бульруа охотно присоединилась бы к дворянству, если бы какой-нибудь дворянин приятной наружности предложил ей руку. Они богачи, а Эрминия – их единственная дочь, так что подумай.

– Благодарю, я еще к этому не готов. Возможно, лет через десять. Я ушел в отставку как раз для того, чтобы пожить холостяком, так что жизнь для меня только начинается!

– А для меня, напротив, кончается, – грустно сказал Альбер.

– Это заметно. Ты годишься только для семейной жизни, и я советую тебе начать ее как можно скорее.

– Ты рехнулся! Не об этом речь.

– А, тем лучше! Пойди, мой милый, и утешься, глядя на окна своей красавицы.

– Иди к черту! – воскликнул Дутрлез, вырываясь из дружеских объятий приятеля.

– К черту? Я и направляюсь прямо к нему, потому что иду играть. Увидимся завтра за завтраком?

– Не знаю. Прощай!

– Кстати, – воскликнул неугомонный Куртомер, – это правда, что мадемуазель Кальпренед зовут Арлетт?

Но раздраженный Альбер Дутрлез захлопнул дверь перед носом своего приятеля. В доме было темно, и это его сильно удивило. Обычно консьерж оставлял в передней зажженный ночник и свечу в подсвечнике для каждого жильца. Сегодня он этого не сделал, и Альбер, чтобы не тревожить консьержа лишний раз, решил подняться к себе, не зажигая огня.

Ухватившись за перила, он побрел наверх. Молодой человек уже забыл о выходках Жака Куртомера и думал лишь о некоей особе, о которой его приятель упомянул при расставании. Если бы он не был так погружен в приятную мечтательность, то услышал бы, как впереди скрипят ступени под чьими-то тяжелыми шагами. Впрочем, даже если бы он услышал этот скрип, то не испугался бы, так как дом был вполне безопасным местом, да и не один Дутрлез имел обыкновение поздно возвращаться домой.

Итак, Альбер благополучно добрался до площадки первого этажа, но вдруг наткнулся на живое препятствие, и в ту же минуту кто-то железной хваткой сжал его руку, так что он вскрикнул от боли. Дутрлез не отличался трусостью, но был человеком нервным, а нервных людей пугает темнота. «Полночное мужество – самое редкое, – говорил Наполеон, знавший в этом толк. – Днем вы можете смело пойти на приступ редута, а ночью убежать при первой же опасности».

Удивленный Дутрлез не потерял голову от страха, но несколько секунд не мог прийти в себя. Он прижался к перилам, а незнакомец не выпускал его руку.

– Кто вы? Что вам нужно? – поспешно проговорил молодой человек.

Ему не ответили. Тогда он толкнул нападавшего, и тот выпустил его руку. Он попытался схватить незнакомца, но наткнулся на его кулак и смог лишь ухватиться за вещь, зажатую в этом кулаке. Это, по-видимому, была цепочка. Он потянул за нее так сильно, что один ее фрагмент остался у него в руке, но тут к нему вернулось благоразумие, и он решил не продолжать эту нелепую борьбу. А его противник не произнес ни слова: по всей вероятности, он испугался гораздо больше, чем Альбер.