Я без колебаний и с благодарностью согласился на предложение Степакова.

Сказано — сделано. Степаков надел свою фуражку, кивнул и пошел к вахте. Я первым делом побежал к завбаней — полковнику Окуню. Потом к его приятелю Науму Борисовичу Лондону. Оба они были люди пожилые — лет по пятьдесят, но вполне способные на участие в задуманной авантюре. Еще старше их был профессор Гречишников, в прошлом один из авторов школьных стабильных учебников по литературе, а в лагере — учетчик в лазарете. Ему было уже лет под шестьдесят. Выслушав мое предложение, он энергично замахал на меня руками, словно на черта, и решительно отказался от участия в столь опасной затее. Вместо него я сговорил на «дело» завполитпросветкабинетом — очкастого толстяка Ивана Дмитриевича Стемасова (бывшего крупного партработника). Поначалу он было тоже размахался руками, но потом согласился. Я, пока он не передумал, тотчас же сорвал у него со стены огнетушитель и утащил к вахте.

Моего друга — хирурга Леонида Фотиевича Брусенцева, бывшего в годы войны врачом десантного подразделения в тылу врага, уговаривать не пришлось. Он встретил мое предложение участвовать в операции «Пиво» с восторгом.

Более всех был обрадован предстоящим свиданием с пивом самый близкий мой друг, юрист Михаил Николаевич Лупанов. Словом, сколотилась хорошая компания. Вскоре необходимая сумма была у меня в кармане, а штук десять огнетушителей выстроились попарно возле ворот лагпункта.

Степаков подъехал к вахте на телеге, запряженной крепкой серой лошадью. Надзиратель открыл ему ворота. Подъехав ко мне, Степаков начал кричать:

— А ну, быстрее грузи! Нечего резину тянуть! Давай, шевелись!

Подобно тому, как ни одна собака не может не залаять, если рядом начала лаять другая, так не мог промолчать и стоявший возле ворот надзиратель по кличке Колхозник. Он тоже стал кричать на меня:

— Давай, давай, шевелись, пожарник! Привык тута в зоне… груши околачивать! Надо иногда и поработать!

Мог ли он знать, этот почтенный «труженик» ГУЛАГа, какому доброму делу он помогает?!

— Не класть, не класть огнетушители! Колбы могут от тряски повредиться! Только стойком ставь! — кричал мне Степаков.

— Не класть! Не класть! — вопил вслед за ним Колхозник. — Ставь на попа! Колбы побьешь, гад!.. С ними нужен глаз да глаз, — доверительно заявил он Степакову. — Чуть недосмотришь — они нарочно все перебьют да перепортят. Контра — она контра и есть.

Степаков развернул телегу и со звонким грохотом выехал за зону.

Часа через три он возвратился. Я поджидал его с командой добровольных помощников. Не прошло и четверти часа, как огнетушители были развешены по своим местам.

Я поблагодарил Александра Ивановича, и он, явно довольный своим поступком, уехал.

Ночью мы сносили огнетушители в баню. Полковник Окунь приготовил у себя в кабинке чистую бочку, куда мы слили пиво.

Наутро Степаков снова приехал на телеге и забрал пустые огнетушители, которые я притащил к вахте. Затем он привез их заряженными теперь и в самом деле новыми колбами.

Не обошлось, естественно, без того, чтобы наш благодетель не проверил противопожарное состояние бани и кабинки ее заведующего, полковника Окуня, где мы уговорили его вместе с нами отведать столь ценный для нас напиток.

Для нас — «пайщиков» — наступил блаженный в нашей лагерной жизни миг. Кружка холодного пива в раскаленный жарой день! Может ли быть что-нибудь приятнее?! Оказывается, может: та же кружка, но выпитая в столь особенных обстоятельствах! Это была нечаянная радость в подлинном значении этих слов.

Я налил пива в бутылку и принес в лазарет профессору Гречишникову. Но он снова замахал на меня руками: «Нет, нет и нет! — заповторял он. — Я не участвовал, я не рисковал — не имею морального права. Нет, нет и нет!»

Так он ни глотка и не попробовал.

Пиво, вполне понятно, скоро кончилось. Но теплое чувство благодарности Александру Ивановичу Степакову — не столько за пиво, сколько за человеческое отношение к нам, отверженным «врагам народа», — сохранилось в нашей памяти надолго. Проходили десятилетия, но мы, тогдашние «пайщики», при наших встречах никогда не забывали снова и снова рассказывать друг другу эту историю во всех подробностях.

Вроде бы, пора поставить здесь точку. Нет, рано. Читатель не сможет по достоинству оценить поступок старшины Степакова, если не рассказать — что грозило Степакову, если бы кто-нибудь из нас выдал. В этом, не самом еще худшем, случае Степакова ожидали тяжкие репрессии. Согласно специальному постановлению, за неуставную связь с заключенными жители поселка подлежали выселению в двадцать четыре часа вместе с семьями. В те сталинские годы, когда за два-три часа осуществлялись операции по выселению из родных очагов и родных мест целых народов, выселить из собственного дома семью проштрафившегося служащего ГУЛАГа не стоило бы ничего. Судьба жены, сына, старика отца были поставлены Степаковым на карту.

Самого его, несомненно, судили бы за грубое нарушение устава караульной пожарной службы, за использование служебного положения в преступных целях, за оставление порученного ему объекта противопожарной обороны без положенного по штату оборудования. А может быть, повернули бы и так: «За связь с осужденными врагами народа». Срок он получил бы во всех случаях немалый. И тем не менее, все это — еще не самый страшный из возможных результатов его поступка. О самом страшном даже страшно подумать. А вдруг случился бы в тот вечер или на другой день в зоне пожар, и в момент пожара выяснилось бы, что едва ли не в половине огнетушителей вместо пеногона залито пиво? Кто возил огнетушители на «перезарядку», стало бы тотчас известно.

Тот, кто помнит те времена, или тот, кто хорошо их изучил хотя бы по книгам, понимает: статей, связанных с диверсией или вредительством, здесь бы не забыли. В зависимости от ущерба, нанесенного пожаром, а может быть, и вне зависимости от этого Степакова могли «под вышку подвести», расстрелять.

Может быть, кто-нибудь, прочитав эту историю осудит Александра Ивановича Степакова. «Как, де, он смел так рисковать и собой, и своей семьей? А главное, ради чего?! Добро бы, ради спасения чьей-то жизни, добро бы, шла речь о хлебе для погибающих с голоду. А тут — подумаешь — полакомил пивом нескольких заключенных!»

Что ж, если рассчитывать да взвешивать, какую порцию добра можно отпустить в том или ином случае, с точки зрения последствий твоего доброго поступка для тебя самого, оно, конечно, безоглядный поступок Степакова можно и осудить. Возразить будет трудно. Да он не рассчитывал и не взвешивал. Да, своим поступком он не спасал никого ни от голода, ни от беды. Захотел доставить небольшую радость жизни обездоленным людям. Только и всего. И ничего более. Ну, а то, что он при этом полагался на знаменитые «авось» и «небось», — что тут скажешь. Был у него и этот грех.

От людей очень разных и между собой незнакомых нередко слышал я по поводу этого случая: «На такое мог пойти только наш русский человек. Кто ж еще на такое способен?!» И на это, мне кажется, возразить трудно. Сам я тоже именно так думаю. Потому и назвал свое повествование об этом случае — «Русский характер».

Сталина в лагере не любили все. Но по-разному. Не любили его, говоря мягко, блатные. «Усатый», — иначе они Сталина никогда не называли, — был, по их убеждению, виновник суровости наказаний, которым их подвергали за их воровские дела.

В январе 1953 года Сталин издал, как оказалось, свой последний Указ. Касался он именно блатных. Отмененная в стране после Победы смертная казнь, восстанавливалась этим Указом в отношении заключенных, которые совершат убийство других заключенных в лагере.

Объективность требует признать, что Указ этот имел весьма положительное значение. Межворовская, хорошо отлаженная почта, стала приносить блатным из всех разбросанных по стране лагерей сообщения о расстреле таких-то и таких-то их «коллег» за совершенные ими внутрилагерные расправы.