— Выходит, понравился он вам?

— Да, очень. Но больше он меня не приглашал.

— Значит, вы ему не понравились?

— Напротив, очень понравилась. Никаких комплиментов он, правда, мне не говорил, но женщина всегда и сама знает, какое она произвела впечатление.

— Так в чем же дело?

— Не понимаете? В Гражданской войне дело. Не мог Фрунзе себе позволить, чтобы его имя связывали с именем дамы, знавшейся с белым офицерьем, как тогда говорили. И я это понимала. Я вообще постаралась уйти в тень. Так вот и сохранилась. Некоторое время работала санитаркой в госпиталях, потом сестрой-хозяйкой в санатории, уже здесь, в Ливадии.

— Ну, а еще встречались в вашей жизни исторические персоны? — спросил я в надежде услышать еще что-нибудь такое же потрясающее.

— Да как вам сказать. Смотря кого считать историческими личностями? Когда я работала в санатории, нередко встречала нашего Ильича.

— Что? Ленина? — тут я даже привстал.

— Нет, что вы! Ленин, насколько я знаю, в Крыму вообще никогда не был. Я говорю про его брата, Дмитрия Ильича. В первые годы революции он был начальником над всеми крымскими оздоровительными учреждениями. Потому я его и назвала «наш Ильич», в отличие от того, от главного Ильича.

— Ну и как?

— Что «ну и как»? Как обычно. Приметил, пригласил.

— Ну и как?

— Так себе. До Шаляпина ему было далеко. Да и до Михаила Васильевича Фрунзе тоже. Пожалуй, и до Алексея Максимовича он не дотягивал. Ой! Я проговорилась! — вскрикнула хозяйка, быстро прижав ко рту кончик платка.

— До какого Алексея Максимовича? — я почувствовал, что ошалеваю. Какая-то сила опять подняла меня со стула.

— Судя по вашей реакции, — сказала хозяйка, — вы знаете только одного Алексея Максимовича.

— Вы что же, про Максима Горького?

— Да, про него.

— А он-то как сюда попал?

— Что значит — как? Когда вернулся он из эмиграции — кажется, в тридцать втором это было, — приехал отдыхать в Крым и разыскал меня по просьбе Федора. Федора Ивановича Шаляпина. Федор просил его передать мне привет. И, видать, всячески меня Алексею расхваливал. Тот меня и разыскал.

— И что?

— Что «что»? Разыскал. Пришел, передал привет. Цветов большой букет принес от имени Федора. Потом сидел здесь. За этим столом, под этой самой лампой, на этом самом стуле, где вы сейчас сидите. Курил много.

«А я вот ни разу не закурил, — подумал я. — Но остальное у меня происходит так же, как у Максима Горького. Мог ли я когда-нибудь такое себе представить?!.. А ведь через женщину эту чуть ли не вся история нашего века проехала!»

Охватило меня тут такое дикое чувство. Такие мысли в голове завертелись вихрем. Ну, на тему, что и я могу в эту же самую историю войти, побывать там же, где побывали Шаляпин с Горьким и Фрунзе, и Ленина родной брат, и царь Николай. Короче, не помня себя, рванулся я в сторону моей хозяйки, задел шнур лампы. Лампа грохнулась на пол. Свет погас. В темноте наткнулся я на хозяйку, обхватил ее, стал целовать. Она не сопротивлялась, а наоборот, стала какие-то слова шептать вроде «милый», «дорогой», «иди же скорее ко мне». Короче — свалились мы оба на пол. Все вылетело из головы — и что стара она, и что грудей как бы нет, и зубов негусто. Зато так и вертелось в голове круговертью: «Вот я где. Там, где был Шаляпин, где был Фрунзе, где Горький был, где был царь. Такие люди, такие люди. Родной брат Ленина. Скорее всего, и Врангель тут поприсутствовал. Наврала, наверное, что отшила его…»

К тому же и выпитая водка меня изнутри разъяряла. А то, что она все время пришептывала вперемежку со всякими охами и ахами, я даже и слышать перестал. Потом, когда встали мы с пола, она пошла к двери и зажгла верхний свет — яркую лампочку, свисавшую с потолка. Ох, лучше бы она этого не делала. Ох, лучше бы оставалась та кромешная тьма, в которой мы были. Не лежал бы я сейчас здесь, на этих нарах. А тут вдруг я увидел ее в подлинном ее виде. Передо мной стояла старуха с растрепанными седыми космами. Ее пуховый платок валялся на полу, а из расстегнутой блузы торчала тонкая дряблая шея, над которой с двух сторон провисала кожа щек.

От случившегося во мне перепада чувств я растерялся и как бы окаменел. Ей-богу, не знаю, что было бы дальше, — то ли хватил бы я еще водки, то ли бросился бы прочь оттуда бежать куда попало. Ну, не знаю, что было бы, если бы она вдруг не заговорила.

— Милый, — сказала она, — ты подарил мне столько счастья. Я это предвидела, как только тебя увидала. Я так тебя захотела. Все, что я наговорила насчет царя, Шаляпина и всех других, — это я сочинила, чтобы тебя завлечь. Иначе ведь ты бы не соблазнился на такую старуху. А теперь, когда ты убедился, как тебе со мной хорошо, я и сказала тебе правду. И я буду доставлять тебе такие же счастливые минуты все время, пока ты будешь здесь жить. Обними же меня еще раз, любимый!

Тут она сделала шаг в мою сторону.

— Наврала?! Все наврала? — спросил я, чувствуя, что весь закипаю от ярости, но все еще цепляясь за надежду, что сказка, в которую я поверил, — все-таки правда. Хоть в чем-то.

— А как же записка Шаляпина с его подписью? А?

— Я сама ее написала. А подпись срисовала из его книжки. Там она под его фотографией помещена.

— Заготовила, значит, на такие случаи! Значит, ты не одного меня таким способом на себя затаскивала?! Ах ты, старая сука! Ах ты гадина!!!

С этими словами я, не помня себя от злобы и отвращения, подскочил к старухе, врезал ей по роже, а затем что есть силы толкнул кулаком в грудь. А крышка подпола-то была открыта. Она бухнулась в подпол с истошным воплем. А потом стало тихо. Совсем тихо.

«Может, сознание потеряла? А может, и насмерть убилась», — подумал я.

— Эй ты, вылезай! — крикнул я в темноту подпола. — Больше не трону.

Я прислушался. Ни ответа, ни стона.

«Надо сматывать отсюда, — подумал я. — А когда найдут ее, если померла — подумают, что сама свалилась в погреб, пьяная баба».

Я хотел уже убрать со стола и унести, чтобы выбросить где-нибудь свою рюмку, взять свои еще не распакованные вещички и дать деру. Кто, мол, меня здесь знает и найдет. Но тут я вспомнил, что имел дурость послать утром телеграмму на работу, указав адрес, по которому я поселился.

Я понял, что влип. Снова стал окликать хозяйку. Пытался как-то посветить в погреб. Все бесполезно. Оставалось одно: пойти в милицию и сказать, что мы с хозяйкой немного выпили и что она по неосторожности свалилась в погреб, и что надо ей помочь оттуда выбраться.

Короче, нашел я кое-как отделение милиции. Рассказал дежурному все так, как задумал. Он меня — сразу же в кутузку. «Посиди, — говорит, — пока наша машина освободится». А сам он, слышу я, звонит своему начальнику домой и докладывает: «Тут к нам подозреваемый в убийстве явился и какую-то чепуховину несет…»

Короче, вскоре начальник приехал, и машина пришла, и скорую помощь вызвали. Повезли меня вместе со всем этим гамузом в тот самый злосчастный дом. Хозяйка — старая эта сука — назло мне оказалась-таки мертвой. Повезли ее труп на экспертизу, а меня — обратно в кутузку.

На другой день переправили меня в тюрьму, в Симферополь, посадили в камеру. Человек двадцать в ней уже парилось. Я рассказал сокамерникам, за что меня взяли и как все было. Ох, и посмеялись они надо мной.

Свозили меня в симферопольскую больницу, на всяческие анализы. Потом пошли допросы. Предъявил мне следователь сразу изнасилование и убийство. Я же объясняю — как она сама меня в себя заманила. «Неужели, — говорю, — вы можете подумать, что я просто так, без особой приманки, на нее бы польстился?» — «По пьянке, — отвечает на это следователь, — все бывает. Факт тот, что сперма в убитой оказалась твоя, а не Николая II».

Споры мои с этим следователем, однако, скоро закончились, потому что перевели меня в другой, в политический корпус тюрьмы, к другому следователю. Стали мне там пришивать новую статью — 58–10 часть 1-ю. За клевету на выдающихся деятелей советского государства — товарищей Фрунзе, Горького, Дмитрия Ульянова, а также на великого русского певца — Федора Ивановича Шаляпина. Короче, пришили мне и убийство, и изнасилование, и антисоветскую агитацию среди заключенных симферопольского следственного изолятора. С этим букетом и направили меня в суд.