– Я делаю все, что можно, – только бормотала она. – Мне просто нужно подобрать новых людей и наладить выпуск новых программ, сколько бы это ни стоило, а потом я…
– Нужно не деньги швырять, а шевелить мозгами! – рявкнул он, и, словно подхваченная ветром, она вылетела из его комнаты.
Взрыв такой активности мог продлиться целую неделю, но потом Эндербай вновь угасал, и его дни сливались в одну будничную вереницу, когда он лежал, уткнувшись в телевизор, но его отсутствующий взгляд свидетельствовал о том, что он ничего не видит и не слышит; когда он просиживал в кресле у окна, глядя на Потомак, или когда, полулежа в постели, дремал под чтение Доминусом Библии или под пение Лили. А Сибилла могла вернуться к своим будням, к делу, которое она по праву считала только своим, продолжая выпускать программы, никому не докладываясь и не выслушивая докучных советов и вопросов.
И вот Эндербай умер. Он умер серым холодным декабрьским утром, и спустя два дня Сибилла облачилась в черный костюм с отделкой из чернобурки. Она решила, что на похоронах должны присутствовать работники студии, к которым присоединится Руди Доминус – он так пекся о соблюдении ритуала и в любом случае был единственным священником, которого она знала. Она известила прессу и сообщила всем на студии о времени и месте панихиды и о том, во сколько она организует кофе в своем офисе на следующий день. Нужно все исполнить. Никто не сможет упрекнуть ее в том, что она была плохой женой.
На кладбище было холодно, голые деревья стыли под низким небом. Однако набежала целая толпа соболезнующих, именно об этом и беспокоилась Сибилла – все они были служащими ТСЭ, но репортерам могло показаться, что у них с Квентином была тьма друзей. Потом она заметила маячившую поодаль от этой толпы Валери, зябко кутающуюся в меха. В этот момент как раз начинал говорить Доминус.
Сибилле было наплевать на его слова. Обрывки фраз долетали до нее, но, как и всегда, ее мало заботило то, чего нельзя было увидеть, купить или потрогать руками. Душа Квентина витала где-то между ним и Доминусом, ей нечего было там делать. Сибилла стояла вполоборота к Доминусу, стараясь держать в поле зрения толпу и делая вид, будто горестно смотрит на гроб, стоящий открытым рядом с отверстой могилой. Из-под опущенных век она изучала лица собравшихся. Она отметила, что никто не обращает внимания на Доминуса – недаром его рейтинг был низким с самого начала: ему никогда никого не удавалось зажечь и подчинить своими монотонными проповедями. «В самом деле, – подумала она не без горечи, – у него те же трудности, как и у меня: мы оба пытаемся самоутвердиться и справиться с этой чертовой камерой. Он просто не мог установить контакт со слушателями». Эндербай не раз говорил с ней в таком духе, но в Руди Доминусе он этого почему-то не замечал, а может быть и не хотел замечать, так что Доминус продолжал вести свою передачу, и Сибилла выкладывала за нее кругленькую сумму.
Ее взгляд остановился на Валери. Единственная среди всех она действительно слушала Доминуса, лицо ее было внимательно и строго. «Прикидывается, – подумала Сибилла, – напустила на себя благочестие. Зачем ей это нужно? И зачем она вообще здесь? Потому что пару раз она танцевала с Квентином?»
– Он наконец достиг покоя, к которому мы стремимся в нашей многогрешной жизни, – заунывно выводил Доминус. – Он думал только о всепрощении в свои последние минуты, указывая нам путь к собственному спасению.
Он умолк, голова его поникла. Остальные, глядя на него, тоже опустили головы.
– Квентин был лучшим другом, – произнесла в тишине Лили Грейс, и ее высокий ровный голос заставил всех поднять глаза. – Он просто любил нас, он был хороший человек, он понял, что может дать людям больше, чем они просят, гораздо больше, чем он сам думал прежде. Квентин узнал это очень поздно, в самом конце жизни, когда он был смертельно болен, и все-таки вовремя, потому что он сумел порадоваться этому своему открытию. Квентин научился верить, верить в других и в самого себя, научился любить. Разве кто-нибудь из нас может попросить иного, чем чтобы поднялся занавес и открылись несметные богатства в нас самих? Квентин закрыл глаза в последний раз с успокоением заново родившегося человека. Он поверил перед самым концом, что был хорошим человеком.
Ее слабенький, но уверенный голосок зазвенел старинной французской песенкой. Вновь оглядев собравшихся людей, Сибилла пораженно заметила, что глаза у многих увлажнились, что многие согласно кивают головами. А Валери смотрела на Лили с восхищением. Глаза Сибиллы сощурились, и она опять повернулась к Лили, наблюдая за ней, пока она пела, удивляясь, что же она просмотрела в этой девочке.
Та была одета в черное шерстяное пальто, доходившее ей до самых щиколоток; она носила тяжелые башмаки и черные нитяные перчатки; бледное личико ее замерзло на ледяном ветру, а ее волосы были распущены и покрывали плечи, как белая фата. «Ничего особенного, – решила Сибилла, – очень молоденькая, невероятно бедно и плохо одетая; похожа на простушку с фермы».
Что могла найти в ней Валери достойного восхищения? Знакомое нарастающее раздражение начало распирать Сибиллу изнутри. Что такого могла увидеть в Лили Грейс Валери, что оставалось невидимым для Сибиллы? Что-то, что-то, что-то… Словно молоток стучал внутри нее: «Она видит, а я пропустила, она видит, а я пропустила».
И впервые Сибилла задумалась о Лили Грейс как об отдельном от Руди Доминусе существе. Разумеется, Доминус уже не имел ничего общего с ТСЭ: она ликвидировала его передачу на следующий день после смерти Эндербая. Это значило, что у нее больше не было религиозной передачи. В другое время она не задумалась бы об этом ни на минуту, но общественный климат в стране сильно изменился с тех пор, как Эндербай купил телевизионную сеть. Теперь религия стала доходным делом, и те, кто сумел раньше других заняться этим – Орал Робертс, Джимми Сваггарт, Вилли Грэхам, Джерри Фолвелл, Джим и Тамми Беккеры, – весьма преуспели. Лили Грейс, конечно, не шла ни в какое сравнение с этими гигантами, но, быть может, в качестве чьей-нибудь помощницы она могла бы предложить что-то новенькое, если только Сибилла сумеет нащупать это что-то.
«Подумаю об этом позже, – устало решила Сибилла, – тут спешка ни к чему. До поры до времени она привязана к Руди, пока кто-нибудь не привяжет ее покрепче. И я смогу сделать это, как только захочу».
Гроб медленно опускался в могилу, продвигаясь по опущенным вниз металлическим полозьям. Сибилла рассеянно созерцала церемонию, размышляя о телевидении и о своих главных заботах. Она отнюдь не была уверена, что ей нужно сохранить свою сеть. Только одни постоянные расходы и никакого удовольствия; престижа это дело ей тоже не дало, потому что их скромный канал и сравнивать нельзя было с большими телесетями, вроде Си-Эн-Эн. Она вспомнила, какими радужными перспективами манил ее Квентин во время их ужина в «Хижине», когда он разворачивал перед нею сияющее будущее кабельного телевидения и уговаривал ее вложить в него все, что она имела.
Какое чудесное время было, когда ее «Телевидение радости», поддержанное невероятной рекламной кампанией, мелькало на страницах всех газет и журналов. Ее аудитория росла, рейтинг взлетел, рекламодатели шумно требовали для себя места в программе, которую считали началом телевидения будущего, и владельцы кабельного телевидения десятками покупали пакеты программ ТСЭ. Такой занятой, как в те времена, Сибилла не была никогда; ее имя стало известным; ее портрет, сделанный знаменитым фотомодельером, снимающим манекенщиц и светских дам, сопровождал статьи в местной и национальной прессе и даже мелькнул на глянцевых страницах «Города и деревни», «Вашингтон Досье» и «Вог». Часто появлялось и фото Эндербая за письменным столом, хотя, когда ее спрашивали о нем, Сибилла не находила в себе сил солгать и поэтому отвечала правду: что он больше ничем не занимается, что она полностью взвалила на себя груз забот по организации ТСЭ и «Телевидения радости». Ей приходилось появляться в одиночку и на светских раутах Вашингтона, но она прекрасно справлялась и с этим, всегда находя в ТСЭ того, кто составил бы ей компанию на один из бессчетных ужинов или коктейлей, куда сходились члены правительства, конгрессмены, лоббисты, банкиры, адвокаты, а также журналисты: пышное, сверкающее общество, куда она так долго мечтала попасть, самые его сливки.
