— Ты гляди, какой бизнесмен нашелся!

— Как собираешься назвать фестиваль?

— Оззфест.

Как только она сказала это, я думал только об одном: Beerfest. Офигенное, точное название.

И так всё началось. Замысел был таков: взять весь «неформат» — все группы, которым не давали выступать, собрать их в кучу и предоставить публике. Мы и не надеялись, что всё пройдет гладко, но у этих групп не было выбора. В шоу-бизнесе дошло до того, что организаторы заставляли молодых артистов выкупать все билеты за свои деньги, а потом — хоть раздавайте их даром, хоть продавайте. Говённая идея. «Black Sabbath» в начале своего пути с такой херней не сталкивался. В противном случае, мы бы никогда не вырвались из Астона. Откуда бы взялись на это деньги?

Через год, в 1996-ом, мы уже были готовы. И сделали всё именно так, как и предполагалось. Начали скромно, в двух городах Финикс и Лос-Анжелес, в рамках тура в поддержку альбома «Ozzmosis» — тура, который мы неофициально называли «Retirement Sucks Tour» [87]. Лучше и быть не могло. Фестиваль с самого начала был офигенным.

Как только он закончился, Шарон подходит ко мне и говорит:

— Угадай, какая группа была бы самой лучшей рекламой для Оззфеста'97?

— Какая?

— «Black Sabbath».

— Чего?! Ты прикалываешься? По-моему, там же остался только Тони. А их последняя пластинка даже не попала в хит-парады.

— Я имею в виду настоящий «Black Sabbath»: тебя, Тони, Гизера и Билла. Снова вместе спустя восемнадцать лет.

— Ну, хорошо.

— Самое время, Оззи. Топор войны зарыт. Раз и навсегда.

Со времён Live Aid я разговаривал с Тони может раза два. Хотя в 1992 году, под конец тура «No More Tears», можно сказать, мы сыграли совместный концерт в Orange County. Уже не помню, кто первым позвонил, я ему или он мне, во всяком случае, когда речь зашла о нашем воссоединении, у нас состоялось несколько важных телефонных разговоров. Во время одного из них, я наконец-то спросил его, почему меня выгнали. Тони сказал мне то, что я и раньше знал: за то, что я поливал группу дерьмом в прессе, а моё пьянство стало неуправляемым. Но я впервые их понял. Знаете, я не утверждаю, что я согласился с ними, но, определенно, их понял. А впрочем, мне грех жаловаться, где бы я был сейчас, если бы Тони не дал мне тогда пинка под зад.

Тем летом мы поехали вместе на гастроли.

Не сразу удалось собрать оригинальный состав. Был только я, Тони и Гизер, а Билла на барабанах заменял Майк Бордин из «Faith No More». Правда, не знаю, почему Билл не выступал с нами на первых концертах, вроде бы, у него было много проблем со здоровьем, среди прочего, агорафобия [88], а может, мы просто хотели избавить его от стрессов. Однако, под конец года, он сыграл с нами два концерта в выставочном центре Бирмингема. Это был просто отпад! Несмотря на то, что я всегда исполнял вещи «Саббат», лучше всего они получаются, когда мы играем их в старом составе. Даже сейчас мурашки пробегают по коже, когда слушаю записи тех концертов — мы их издали через год под названием «Reunion». Мы ничего не переписывали, ровным счетом ничего. В смысле звука, альбом идеально передает атмосферу тех двух концертов.

Все прошло гладко, и мы решили записать первую совместную пластинку со времени выхода «Never Say Die» в 1978 году. Мы отправились в «Rockfield Studios» в Южном Уэльсе — туда, откуда я ушел из группы двадцать лет тому назад.

Вначале все шло как по маслу. Мы записали две дополнительные вещи для «Reunion»: «Psycho Man» и «Selling My Soul». А потом начались старые штучки. По-крайней мере, мне так казалось.

— Оззи! — говорит Билл, когда мы закончили первую репетицию. — Можешь мне помассировать руку? Что-то побаливает.

«Ага, начинается» — думаю я.

— Я не шучу, Оззи. Ай, моя рука!

Я закатил глаза и вышел из комнаты, а в это время во двор заезжает скорая с включенной мигалкой. Резко останавливается у центрального входа, из неё выскакивают четыре врача и влетают в студию. Через минуту выносят Билла на носилках. Я по-прежнему считаю, что это прикол. Перед этим мы безжалостно издевались над Биллом и его хворями, нам казалось, что парень хочет отыграться. Я даже был впечатлен, как он всё подстроил. Тони тоже думал, что это шутка. Когда приехала скорая, он собственно собирался пойти погулять. Посмотрел на неё и сказал:

— Это, наверное, за Биллом.

Знаете, Билл всегда был паникёром. Однажды, помню, ещё в те времена, я пришёл к нему домой и услышал:

— О, привет, Оззи! Угадай, что случилось? Я только вышел из комы.

— То есть как: из комы? Это же почти смерть. Ты же знаешь об этом, Билл, правда?

— Я знаю только, что пошел спать в пятницу, а сегодня вторник и я только что проснулся. Выходит, был в коме, так что ли?

— Нет. Ты просто перебрал с таблетками, выдул до фиг ища сидра и проспал три дня подряд, балбес!

Но в этот раз, как оказалось, Билл не прикалывался. Больная рука была первым признаком острого сердечного приступа. Его родители умерли от болезней сердца, соответственно, у него это было наследственное. Он лежал целую вечность в больнице и даже когда его выпустили, ещё целый год не мог ничего делать. И мы снова были вынуждены выступать без него, что нас чрезвычайно смущало. Когда, наконец, он поправился, мы опять попробовали поработать в студии. Только на этот раз, у нас ничего не клеилось.

Пресса ворчала, что новую пластинку не получилось записать из-за моего эгоизма, но, положа руку на сердце, я сомневаюсь, что именно в этом заключалась проблема. Просто я изменился. Все мы изменились. Я уже не был тем бесшабашным вокалистом, который постоянно пропадал в пабе, но по первому сигналу готов приехать в студию и спеть, главное чтобы Тони придумал новый рифф. Всё было уже не так. Кроме того, моя сольная карьера длилась намного дольше, чем карьера в «Black Sabbath». И если уж совсем начистоту, то трезвость не оказывала положительного воздействия на творческие способности, хоть я и оставался наркоманом. Я мигом поскакал к доктору в Монмоут и попросил прописать мне валиум. К тому же, я ежедневно принимал около двадцати пяти таблеток викодина — благодаря запасам, которые я сделал в Америке. Мне было нужно что-то, не важно что, главное успокоиться. Люди связывали огромные надежды с нашей пластинкой. Но если она окажется хуже предыдущих, какой смысл её записывать? Во всяком случае, я так считал.

Поэтому альбом никогда не появился.

Я снова был Лос Анжелесе, в съёмном доме в Малибу, когда зазвонил телефон. Звонил Норман, муж моей сестры.

«О, чёрт! — подумал я. — Наверняка, плохие новости».

Я был прав.

— Это ты, Джон? — говорит Норман. — Речь идет о твоей матери. Ей нездоровится. Ты должен приехать домой и повидаться с ней.

— Сейчас?

— Да. Мне жаль, Джон, но врачи говорят, что дела плохи.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как мы разругались из-за её войны с газетами, и я редко виделся с мамой, но мы пошли на мировую, хотя и сделали это по телефону. Конечно, теперь я жалею, что не проводил с ней больше времени, ведь она не облегчала мне жизнь постоянными разговорами о деньгах. Наверное, нужно было давать ей больше денег. Но я всегда считал, что сколько бы у меня не было бабла — и оно когда-нибудь кончится.

Сразу же после звонка Нормана я вылетел в Англию со своим ассистентом Тони. Потом мы поехали в Manor Hospital в Волсолле, где она лечилась.

Маме было тогда восемьдесят семь лет, и уже была больна. У нее был сахарный диабет, почечная недостаточность, а сердечко уже еле тянуло. Она знала, что ее время пришло. Не припоминаю, чтобы мама когда-либо ходила в церковь, а тут вдруг стала очень религиозной. Когда я был у нее, она каждую минуту молилась. Мама воспитывалась в католической семье, наверное, решила наверстать упущенное, прежде чем предстанет перед высшим судом. Но вроде бы она не была испугана и не мучалась — а даже, если и так, то по ней не скажешь. Первым делом я спросил: