— Обычно, одним из последних симптомов является маниакальное расстройство. Потом пациент становится сонным, западает в кому и перестает дышать.

— О, Боже.

— Поэтому, с медицинской точки зрения, поедание летучих мышей является не совсем удачной идеей.

— У вас есть вакцина?

— Обычно, лучше привиться заранее, но мы можем сделать ему укол. Собственно, курс уколов.

Доктор берет шприц, величиной с фаустпатрон.

— Ну, хорошо, мистер Осборн! — говорит врач. — Прошу снять штаны и наклониться.

Делаю, что велят.

— Укол может быть болезненным.

Я больше ничего не слышал.

До конца гастролей, каждый вечер я должен был посещать врача для уколов от бешенства: в ягодицы, бедра и руки. Капец как пекло! Во мне было больше дырок, чем в куске долбаного швейцарского сыра. Но уж лучше это, чем бешенство. Впрочем, не уверен, что хоть кто-нибудь почувствует разницу, если я заболею бешенством. А в это время пресса безумствовала. На следующее утро обо мне рассказывали практически во всех выпусках новостей на планете. Все думали, что я загрыз летучую мышь специально, а ведь это произошло абсолютно случайно. Какое-то время я боялся, что нас будут бойкотировать, во всяком случае, несколько устроителей концертов отменили наши выступления. Фаны тоже подложили нам свинью. Когда разошелся слух о летучей мыши, они стали приносить на концерты еще более безумные вещи. Наше выступление на сцене напоминало съезд мясников.

Понятное дело, защитники прав животных сходили с ума по-своему. Американское Общество Противодействия Применению Насилия против животных [64]посылало своих людей мониторить наши концерты. Обслуживающий персонал постоянно над ними измывался. Например, техники говорили:

— О, сегодня Оззи бросит в толпу восемнадцать щенков. Не споет ни слова, пока их всех не зарежут.

Активисты из ASPCA верили каждому слову.

Даже задержали наш автобус в Бостоне. Помню, как все эти сеятели добра забежали в салон, увидели йоркширского терьера Шарон (мистера Пука) и впали в истерику. Один из них заорал:

— Дальше этот автобус не поедет. Я требую, чтобы эту собаку взяли под охрану. Немедленно!

Что они себе вообразили? Что посреди песни «You Lookin' at Me. Lookin' at You» мы будем косить терьеров из пулемета?

Несколько дней спустя, мы играли в «Madison Square Garden» в Нью-Йорке. Отовсюду несло дерьмом. Оказалось, неделю назад там выступал цирк, а животные по-прежнему находились в клетках под открытой трибуной. Один из директоров зала пришел, чтобы пригласить нас посмотреть животных. Но, завидев меня, сказал:

— А вас не приглашаю.

— Это почему же?

— Вы всякое вытворяете с животными.

Я не верил своим ушам:

— А чего вы, бля, боитесь? Что я откушу голову слону?

Если бы тогда спросили кого угодно из моей команды: кто не доживет до конца тура «Diary of a Madman» — я, Рэнди, Руди или Томми — все деньги поставили бы на меня. Постоянное пьянство равноценно самоубийству, как я сам пел. И когда оно произойдёт — лишь вопрос времени.

Шарон была уверена, что случится нечто плохое. Всегда, когда мы бухали в отеле, воровала у меня одежду, чтобы я никуда не вышел и не попал в переделку. Ну, разве что, я был готов спуститься в бар голышом.

В большинстве случаев этот метод приносил нужный эффект.

Пока однажды мы не приехали в Сан Антонио в Техасе. Как обычно, я нарезался в гостинице. А Шарон, как обычно, стибрила мои шмотки. Но при этом она совершила ошибку: оставила в номере одно из своих вечерних платьев, такая темно-зеленая штучка с рюшечками. Там что-то разорвалось, тут что-то лопнуло, пока я в неё влез. Еще нашлись кроссовки, тут меня и след простыл.

Ну, значит, я, одетый в вечернее платье Шарон, сорвался с цепи и на улицах Сан Антонио глушил «Курвуазье». Искал приключений на свою задницу. Мне кажется в тот день у нас была фотосессия, хотя и не помню точно. Помню одно — я был бухой. Вдруг мне приспичило отлить, так часто бывает после хорошей пьянки. Сказать приспичило — ничего не сказать: вместо мочевого пузыря было раскаленное пушечное ядро. Мне нужно отлить прямо здесь и сейчас. Но я нахожусь в странном техасском городе и понятия не имею, куда подевались общественные туалеты. Посмотрев по сторонам, заприметил укромный уголок, где и направил струю на старую ветхую стену.

Уууу… Сразу полегчало.

Вдруг слышу голос из-за спины:

— Это отвратительно!

— Чего? — оборачиваюсь я и вижу старика в ковбойской шляпе, который смотрит на меня, как будто я только что надругался над его бабкой.

— Это надругательство, ты знаешь об этом?

— Моя девушка спёрла мою одежду — объясняю я. — Что я должен был одеть?

— Я не про одежду, ты сраное английское педрило! Ты справил нужду на Аламо!

— Ала-что?

Не успел он ответить, как из-за угла выходят парочка жирных, напыщенных техасских копов. Что-то потрескивает в рации.

— Это он! — говорит старичок. — Парень в платье!

Трах!

И я лежу лицом к земле, а кто-то одевает на меня наручники.

Через минуту до меня дошло. Понятно, что я слышал про Аламо [65], видел фильм с Джоном Вейном и не раз. Я уже знал, что это особое место, где в бою с мексиканцами полегло много американцев. Но мне и в голову не пришло, что эта стенка, которую я пометил, и есть руины священного народного памятника.

— Ты англичанин, что ли? — спрашивает меня один из фараонов.

— Ну и что?

— А что ты почувствуешь, если я отолью на Букингемский дворец?

Я на минуту задумался и отвечаю:

— А хрен его знает. Я же там не живу!

Круто я завернул, в натуре.

А десять минут спустя уже делил камеру со стодвадцатикилограммовым мексиканцем, который совершил что-то мерзкое, вроде, убил свою жену кирпичом. Наверное, он думал, что у него галлюцинации, когда увидел меня в зеленом платье. «Боже! — подумал я. — Он примет меня за дух своей благоверной и напоследок попробует засадить ей в задницу». Но он только таращился и что-то бормотал.

За решеткой я пробыл часа три. Фараоны и их знакомые приходили поглазеть на меня. Может некоторые купили «Blizzard of Ozz», не знаю. Но со мной обошлись любезно. Обвинили меня в пребывании в общественном месте в нетрезвом состоянии вместо более серьезного обвинения — осквернение памятников, за что могли на год упрятать в тюрягу.

И отпустили меня довольно быстро, я успел на концерт. Хотя сам начальник участка не поленился посетить меня и предупредил, что сразу по окончании концерта мне лучше уехать из города и чтоб в нем никогда больше не видели мое паскудное рыло.

Это пипи стоило мне целого состояния, если принять во внимание нулевые шансы на выступления в Сан Антонио в будущем. Но я не в претензии: отлить в Аламо — не самый мудрый поступок в моей жизни. Нельзя сравнивать это с орошением Букингемского дворца, но с осквернением одного из памятников на пляже в Нормандии — вполне. Это непростительно. Много лет спустя, я лично принес свои извинения мэру, обещал, что подобное больше не повторится и пожертвовал десять «кусков» на «Дочерей Республики Техас» [66]. Тогда мэр разрешил мне выступать в Сан Антонио, хотя от этого решения меня отделяло более десятка лет.

Когда, наконец-то, я вернулся туда, подходит ко мне после концерта тощий мексиканский мальчишка.

— Оззи, а это правда, что тебя закрыли за то, что ты обоссал Аламо?

— Да — отвечаю. — Это правда.

— Блин, чувак! — отвечает он. — Мы обссыкаем её каждый вечер, по дороге домой.

В автобусе по дороге из Теннесси во Флориду Рэнди сообщил новость:

— Кажись, мне пора завязывать с рок-н-роллом.

Я ждал, пока он улыбнется, но этого не произошло.

Мы сидели за маленьким столиком для пикника в кухонной части автобуса, который был сродни пятизвездочному отелю на колесах. С потолка свисали телевизоры, на полу лежали лохматые ковры, работал кондиционер, окна были как в лимузине, и, понятное дело — заполненный доверху бар. Сам автобус был окрашен в бело-золотистые цвета.