О самоубийстве я больше не думала.
Одна пакистанская активистка объяснила мне:
— Половина женщин в нашей стране подвергаются насилию. Их против воли выдают замуж, их насилуют, мужчины пользуются ими как предметом обмена. Неважно, что они думают, потому что для мужчин главное, чтобы женщины не начали задумываться. Мужчины не хотят, чтобы женщины учились читать и писать, чтобы они узнали, каков мир вокруг них. Именно поэтому неграмотные женщины не могут защитить себя: они ничего не знают о своих правах, мужчины диктуют им правила поведения, чтобы подавить их возмущение. Но мы с тобой, смелее!
Это было как раз то, что пытались сделать со мной. «Ты скажешь то, что я тебе велю, потому что так лучше для тебя...»
Один журналист рассказал мне, что пресса выявила еще один факт обвинения Фаиза. Полиция зарегистрировала жалобу матери семейства по поводу ее дочери, которую он похитил, неоднократно насиловал, а потом отпустил, как раз когда в местной прессе заговорили о моем случае.
Я слышала столько новостей, я видела столько лиц...
Я пользовалась вниманием средств массовой информации в связи с моим обращением в органы юстиции, а также потому, что впервые в провинции глава джирги разрешил групповое изнасилование — по крайней мере, все это выплыло наружу. И я в какой-то мере стала символом истории, касающейся в действительности тысяч пакистанских женщин.
Голова у меня шла кругом, у меня было впечатление, что вокруг меня наконец просветлело. За моей деревней, за пределами моей провинции, до самого Исламабада, — там лежит целый неизведанный мир. Когда я была ребенком, я никогда не осмеливалась пойти дальше соседней деревни, где жили наши родственники и друзья семьи. Я вспоминала часто своего дядю, который иногда приезжал к нам. Он жил еще с молодости в Карачи. Мы с сестрами затаив дыхание слушали, как он рассказывает о море, горах, самолетах, о разных людях, приезжавших издалека. Мне было лет семь или восемь, и я с трудом понимала эти странные вещи. Я знала, что здесь, в моей деревне — это Пакистан, но дядя говорил, что на западе есть другие страны, например Европа. Я слыхала только об англичанах, оккупировавших нашу страну, но никогда их не видела. Я не знала, что есть «иностранцы», живущие в Пакистане. Наша деревня была так далеко от городов, на юге провинции, и я никогда не смотрела телевизор, за исключением одного дня, когда дядя привез телевизор с собой из Карачи... Телевизионные картинки потрясли меня. Я не могла понять, кто там, за этим странным аппаратом, кто говорил одновременно со мной, хотя в комнате никого не было.
Эти снимающие меня камеры — телевидение. Эти фотографы — газеты.
В деревне поговаривали, что меня «захватили» журналисты, что они пользуются мною, чтобы писать статьи, направленные против правительства Пенджаба. Что мне должно быть стыдно за то, что я делаю — вместо того, чтобы покончить с собой или похоронить себя заживо. Но все эти приехавшие отовсюду люди многое открыли мне. Например, то, что за насилием над моим братом, а потом надо мною в действительности скрывается намерение мастои прогнать нас с этой земли. Гуджар им мешают. Они не хотят, чтобы крестьяне нашей касты покупали принадлежащие им поля. Я не знала, правда ли это, но некоторые мои родственники верили этому, потому что мы беднее мастои, более малочисленны, у нас нет никакой политической поддержки и для гуджар приобрести землю чрезвычайно трудно.
В конце концов эти четыре дня, проведенные в окружении журналистов, заставили меня со всей жестокой правдой осознать, какими оковами является неумение читать и писать. А также невозможность составить собственное мнение об очень важных вещах. Теперь я страдала от этого. Даже больше, чем от относительной бедности моей семьи: все-таки мы не умирали с голоду. У нас были два быка, корова, восемь коз и поле сахарного тростника. Меня бесило, что я не могу понять написанное. Коран был моим единственным сокровищем, он записан во мне, в моей памяти, он был моей единственной книгой.
Однако я больше не видела детей, которые приходили ко мне, чтобы учить Коран наизусть, как когда-то я сама выучила его. Ведь именно за эту деятельность я пользовалась уважением в деревне. Сейчас деревня отодвинула меня в сторону. Слишком шумно, слишком тесно от журналистов, понаехавших из городов, слишком много фотоаппаратов и телекамер. Слишком скандально. Для некоторых я была почти героиня, для других — прокаженная, обманщица, осмелившаяся восстать против мастои. Получалось, чтобы бороться, я должна была потерять все. Свою репутацию, честь, все, что составляло мою жизнь. Но теперь это было неважно. Я хотела справедливости.
На пятый день меня вызвал префект департамента. Приехали два представителя полиции. Меня, Шаккура, отца и муллу повезли в Муззаффаргар. Я надеялась, что «формальности» закончены и юстиция будет делать свою работу. Но, прибыв в кабинет префекта, я заметила двух офицеров из комиссариата, тех самых, которые заставляли меня говорить «то, что надо». Неужели давление опять возобновится? Я испугалась и занервничала. В тот раз я доверилась мулле и отцу, поставив отпечаток пальца на пустой лист бумаги. А теперь понимала, что это была ловушка.
Префект попросил офицеров выйти, чтобы переговорить со мною с глазу на глаз.
— Доченька, у тебя какие-то проблемы с этими людьми или какие-то претензии к ним?
— У меня нет никаких проблем, кроме того что один из них потребовал, чтобы я приложила палец к чистому листу бумаги. Он подготовил по листу для моего отца, для моего брата, для муллы. А мы даже не знаем, что там написано, на этих листах.
— Ах вот как?
Он был удивлен и внимательно смотрел на меня.
— А ты знаешь имя того, кто это сделал?
— Нет, не знаю. Но в лицо могу его узнать.
— Хорошо. Я их сейчас позову, и ты укажешь на него пальцем.
Он велел позвать двух мужчин. Я не знала, что они были в чине супрефекта полиции района. Но указала на мужчину, о котором шла речь. Префект сделал ему знак выйти, не сказав ни слова, а затем обратился ко мне:
— Я займусь им. Кажется, они забыли досье, которое должны были приготовить для меня. Во всяком случае, они не очень-то в курсе того, что в нем содержалось. Я попросил их найти его и принести мне. Вас вызовут в другой раз, попозже.
Три-четыре дня спустя местная полиция снова приехала, чтобы предупредить нас о вызове, и на следующий день утром нас повезли на другую аудиенцию.
На этот раз в Муззаффаргаре нас ожидал не префект, а врач из госпиталя. Потому что семья мастои между тем подала жалобу. Они привели свою дочь Сальму, чтобы она заявила, будто была изнасилована моим братом. Врач должен был обследовать Сальму и Шаккура. И действительно, она прибыла почти одновременно с нами в другом полицейском фургоне. Что же касалось меня, то я по-прежнему не могла взять в толк, что я там делаю. Будучи женщиной, я знала, что обследовать Сальму слишком поздно. Да и я сама оказалась там только 30 июня, через восемь дней после свершившегося. Конечно, мне надо было идти в полицию гораздо раньше, но в тот момент я была не в состоянии.
Полицейские принесли мою одежду, которую мать выстирала. Несмотря на это, как я узнала позже, врач констатировал то, что я знала сама — раны интимных участков тела, — и определил, что имело место изнасилование; хотя тогда он ничего мне не сказал. Я была рада узнать, что осмотр позволил сделать вывод, что я не тронулась умом и не введена в заблуждение! Однако страдания от унижения диагностировать никто не может. Тем более что, из гордости или из-за стыда, я о нем не говорила.
Для Сальмы, которая утверждала, что была изнасилована 22 июня, было поздновато. По крайней мере, я сомневалась, что она была девственницей. Врач вызвал моего брата для простого теста. Он определил его возраст между двенадцатью и тринадцатью годами максимум. То же самое говорил и наш отец.
Что касается Сальмы, то я, разумеется, не присутствовала при ее осмотре, но впоследствии из нескромных слухов, бродивших по деревне, стало известно, что она внезапно изменила свою версию, когда главный доктор объяснил ей, что ему надлежит взять у нее мазки и сравнить их с тестом Шаккура.
