Вот и сейчас тигр настороженно оглядел странную парочку у меня на груди, будто все еще не мог поверить, что они там мирно уживутся, в который раз убедился, что его сокровище цело и невредимо, и неслышно вздохнул.
Пождав губы, я быстро поднялась. Если бы я знала… если бы понимала, какая мысль не дает ему покоя, все было бы гораздо лучше. Спокойнее и намного безопаснее, хотя бы для меня. Так надоели эти тайны! Но Ширра не соизволил сообщить причины своего изумления в тот день, когда я сбивчиво поясняла, почему решила повесить его камень на шею; как не соизволил забрать этот проклятый амулет обратно. Вроде бы привык. Только иногда косился таким вот странным взглядом и упорно молчал.
Я тоже вздохнула и убрала цепочку под рубаху. Ладно, пусть пока повисят вместе, а потом я найду способ избавиться от этого сомнительного подарка. Вот починю и сразу отдам, потому что близость странного амулета меня если не нервировала, то регулярно заставляла вспоминать недалекое прошлое. А вместе с этим — и беспокойно размышлять о том, что загадочный камешек вполне способен повредить моей хранительнице: временами он так сильно нагревался, что казалось — еще немного, и рубаха начнет дымиться. Спасало только одно: голубая красавица начинала вовремя холодить кожу, и непонятный жар пропадал так же быстро, как появлялся. И нельзя сказать, что меня это сильно радовало, хотя, надо признать, вместе они смотрелись удивительно гармонично — крупная, холодно мерцающая жемчужина и сравнительно небольшой, угольно-черный агат, ненавязчиво обнимающий круглый полированный бок, в чьей крохотной впадине она так замечательно поместилась.
В общем, мне было, о чем поразмыслить.
Ширра снова ткнулся носом в мое колено, пытаясь привлечь внимание, но я не пошевелилась. Так и стояла в одной рубашке, настойчиво теребя цепочку и пытаясь понять, зачем я сегодня сделала то, что сделала. И нравится ли мне то, что я увидела в отражении. Но он не отстал: сообразив, что простой толчок не возымел никакого действия, пихнулся немного выше, в мокрое бедро, ненароком пощекотав кожу жесткими усами. Смахнул оттуда языком пару влажных капелек, задумчиво облизнулся, внимательно обнюхал. Потом, видимо, вошел во вкус и с явным удовольствием провел холодным носом снизу вверх, беззастенчиво задирая край и без того короткой рубахи и явно нацеливаясь на еще более смелые свершения.
Внезапно очнувшись, я звучно хлопнула ладонью по наглой морде и сердито одернула одежду. Ширра недовольно заворчал, за что получил еще один щелчок по носу, и, непонимающе вскинув голову, обиженно засопел.
— Много себе позволяешь, — сухо проинформировала я озадаченного тигра. — Может, ты и не человек, но определенно — мужчина. А я такие вольности ни от кого терпеть не собираюсь. Даже от тебя. И радуйся, что мы принадлежим к разным видам — в противном случае, я бы тебе еще и когтями врезала.
Ширра раздраженно дернул хвостом и резким движением отодвинулся. Кажется, и правда — обиделся. Но далеко не ушел: сперва пометался возле дальних кустов, будто ему только что прекрасная тигрица отказала, возмущенно пофыркал, потоптался на месте и только после этого, издав сердитое «шр-р-р», с выражением оскорбленной гордости на усатой морде величаво удалился. Я не стала оборачиваться — пусть идет, а то еще покусает с досады. Откуда мне знать: может, у него таким ненавязчивым поглаживаем принято дружбу свою выражать? Или напоминать, что пора идти дальше, а не прохлаждаться у воды? Может, просто шутка такая, считающаяся в его необычном народе чем-то вроде невинной забавы. Но, поскольку для меня это означало совсем-совсем иное, я совершенно не желала, чтобы между нами впоследствии возникали какие-то недоразумения. И вообще, если хочет идти дальше, пусть соблюдает хоть какие-то правила приличия.
Я откинула с лица длинную челку и, недолго поколебавшись, снова шагнула в ручей, желая убедиться, что недавнее отражение мне не привиделось и не показалось. Еще осторожнее опустилась на корточки и с неровно колотящимся сердцем заглянула в лениво текущую воду.
Нет, все правильно: именно ЭТО я и видела каких-то полчаса назад. Никакой ошибки, мне не показалось. Я действительно смотрела на себя саму — такой, какой должна была быть с рождения, но какой никогда не показывалась на людях. Даже себе не показывалась — боялась. Но отражение ничуть не изменилось: все то же заостренное книзу лицо с безупречно белой кожей, те же широкие скулы… на мой вкус, даже слишком широкие. Тот же аккуратный носик с излишне коротким и немного вздернутым кончиком. Тот же высокий лоб, довольно странно соседствующий со слишком узким подбородком. Длинная белоснежная челка, немного меняющая нечеловеческие пропорции этого странного лица, и глаза… невероятно яркие, потрясающе контрастные глаза насыщенного черного цвета. Те же самые, которые так напугали меня десять лет назад и из-за которых я до сих пор старательно избегаю зеркал. Удивительно крупные, слегка раскосые и поразительно ярко блестящие, лишенные белков и занимающие чуть не половину моего лица. Сейчас — расширенные от невольного испуга, мягко мерцающие в темноте серебристыми отсветами далеких звезд… мои настоящие, нечеловеческие глаза, в которых никогда не было привычных зрачков.
Мое истинное лицо не видно при дневном свете. Его нельзя рассмотреть за надетой сверху личиной, невозможно увидеть ни при каких условиях, кроме как при свете полной луны или вот так — низко склонившись над текущей водой. Среди ночи. В неверном свете далеких звезд. Зеркала всегда его искажают, они не умеют донести до зрителя всю нечеловечность его странных пропорций. Не могут отразить таким, какое оно есть на самом деле, потому что сверху его всегда закрывает невзрачная маска. Зато зеркала неизменно его портят, придавая размытые, блеклые и изломанные очертания. Словно позволяют проступить из-под прежнего лица, если посмотреть не прямо, а немного вскользь. Да так, что увидев его однажды, я долгие годы боялась снова взглянуть. А вот сейчас… выходит, не зря решилась?
Я неуверенно дотронулась до алебастровой кожи и чуть вздрогнула, когда отражение с точностью повторило мое движение. Точно так же коснулось белоснежной щеки, но сделало это странно удлинившимися, каким-то паучьими пальцами с неимоверно тонкими фалангами, на кончиках которых серебряными полосками сверкнули острые коготки. Следом за мной оно осторожно провело по скуле, попробовало нажать на кончик носа, трепетно прошлось по бледным и почти незаметным на фоне ошеломляющей белизны кожи губам… наконец, бережно отодвинуло вечно спадающую челку и настороженно замерло, не смея прикоснуться к тонким, полупрозрачным, почти невидимым векам, под которыми прятались нереальные, огромные и немного печальные глаза.
Мы одновременно вздохнули и чуть отдалились друг от друга: я и та странная девушка, в которой мне никак не хотелось признавать себя. Десять лет назад, когда в тусклом свете луны я мельком ее увидела — совсем еще девчонку, перепуганную и зареванную, мне показалось, она была ужасной. Страшной. Жуткой. Дико пугающей, потому что тогда на ее пальцах еще виднелись кошачьи когти, из глаз не прошло выражение запоздалого страха перед содеянным, а невесть как оказавшееся в том сарае зеркало было, к тому же, старым и кривоватым… помнится, тогда я чуть не умерла от страха. А теперь, глядя на себя через долгие годы, с сомнением касаясь ровной, слегка искрящейся кожи, пробуя шевелить губами и всматриваясь в крупные, ни с чем не сравнимые глаза… я не могла не признать за ними определенной гармонии. Да, сходство с человеком было весьма отдаленным, это лицо было чужим и непривычным, каким-то неправильным и несообразным в сравнении с тем, что мне приходилось когда-либо видеть. Но некое очарование в нем все-таки ощущалось. Какая-то чуждая красота, неземная легкость, подозрительная тонкость и необъяснимая хрупкость, от которой начинало щемить сердце. Но особенно броской она становилась на фоне угольно черного неба и непослушной гривы серебристых волос, привычно легших на плечи и немного сгладивших излишнюю остроту впечатлений. Сейчас мое отражение было неимоверно далеко от недавно надетой личины и, скорее, напоминало гордую и независимую привлекательность эльфов, в которых тоже нередко проглядывает нечто нечеловеческое. Это неуловимо проскальзывало в летящих бровях, четком овале лица, в расположении глаз и слегка заостренных кончиках ушей. Но, в то же время, оно разительно отличалось от всего, что только существует в этом мире. Это лицо было странным. Удивительным. Неповторимым. Непонятным. Манящим. И по-настоящему загадочным.
