Литмир - Электронная Библиотека
A
A
                                ЭКСПОЗИЦИЯ
                                      КАРТИН
                                             И
                                  РИСУНКОВ
                                МОДИЛЬЯНИ
                  С 3 по 30 декабря 1917 года.
                           (Кроме воскресений.)

Вторая страница каталога принадлежит перу Блеза Сандрара:

                        К ПОРТРЕТУ МОДИЛЬЯНИ
                                  Внутренний мир
                                И сердце людское
                           Семнадцать движений его
                                    В области духа
                               В приливах страстей
                                       И в отливах
                                  Блез Сандрар

Зборовского посетила прекрасная или, может статься, злосчастная идея: для привлечения посетителей выставить в витрине двух ню. Скандал вышел громоподобный! Берта Вейль рассказывает об этом в своей книге воспоминаний «Бац! Прям в глаз!». В воскресенье 2 декабря великолепных ню Моди вывесили в галерее, а две пристроили на витрину. В понедельник 3-го, в 14.00, — открытие вернисажа. Мадемуазель Вейль, по обыкновению, разослала приглашения всем персонам, принадлежащим к избранному кругу знатоков. Любителям искусства, коллекционерам, но также хроникерам, критикам, художникам, видным лицам города. Часа в четыре, когда день стал клониться к закату, в галерее зажглась иллюминация. Какой-то прохожий, любопытствуя, чего ради сюда набилось столько народу, остановился поглазеть, за ним второй, третий…

Собралась целая толпа гогочущих зевак, потом и почтенные буржуа стали подходить, недоумевая, что за причина вызвала такое скопление народа. Никогда еще ни один из скандалов, связанных с искусством, хотя только Бог ведает, сколько их было, так не шокировал респектабельную публику! Попрание целомудрия! Пощечина добронравию! Преступное оскорбление благонамеренных прохожих, непреклонно стоящих на страже нерушимых устоев всего того, что они раз и навсегда объявили высокой моралью!

Обеспокоенный шумом, сосед напротив — а это был не кто иной, как Руссло, дивизионный комиссар квартала, — глянул и всполошился:

— Это еще что такое?! Ню!

Обнаженная красовалась прямо напротив его окна. Руссло тотчас отрядил полицейского в штатском с поручением:

— Господин комиссар приказывает вам немедленно убрать эту ню.

— Вот еще! С какой стати? — удивилась Берта Вейль.

Возвысив голос, полицейский еще более веско отчеканил:

— Господин комиссар приказывает вам убрать и эту тоже.

Ни сама Берта Вейль, ни посетители ничего не поняли, но картины с витрины сняли. Толпа перед домом, которая становилась все больше, возбужденно загудела. Испугавшись мятежа, Руссло снова послал своего агента.

— Господин комиссар просит вас зайти к нему.

— «Просит»? Звучит уже получше. Но вы же сами видите: мне некогда, — заметила владелица галереи.

Тогда полицейский опять повысил голос:

— Господин комиссар просит вас зайти.

Сквозь улюлюкающую и похабно ржущую толпу Берта Вейль перешла улицу и решительно поднялась в квартиру комиссара.

— Вы просили меня зайти?

— Да! И я вам приказываю снять всю эту мерзость! — заявил он ей до крайности хамским, не допускающим возражений тоном.

— Но ведь есть же знатоки… у них другое мнение… — робко попыталась воспротивиться бедная галеристка, ошарашенная грубостью комиссара. — Что в них такого, в этих ню?

— Эти ню!.. Да у них же ШЕРСТЬ! — проревел комиссар, тараща глаза так, что они вылезали из орбит.

«Голосом, который, похоже, был слышен в отдаленном парке Ла-Курнёв, — уточняет Берта Вейль, — хорохорясь и торжествуя, подстегиваемый одобрительным гоготом этих бедняг, что толпились внизу, он рявкнул:

— А если мои распоряжения не будут исполнены незамедлительно, я пришлю отряд полицейских конфисковать все это…»

Только представить себе, что за зрелище: отряд полиции, и у каждого в руках — ню Модильяни… Берта Вейль покорилась: тотчас закрыла галерею, а приглашенные, оставшись внутри, помогли ей снять полотна.

«Господин Анри Симон, бывший в ту пору министром колоний, Марсель Самба, мадам Агют и разные прочие значительные персоны разом смекнули, что пора удалиться… Вопли озверевшего целомудрия уличных буянов, видимо не в меру возбудимых, говорили об их болезненном состоянии, иначе бы они не распалились так при виде этих ню. А о парке Ла-Курнёв я упомянула потому, что во время этого скандала шум поднялся на весь Париж; полицейский, помнится, ужасно перетрусил и потому так бурно выражал свои эмоции; впрочем, на сей раз все ограничилось тем, что он драл глотку на улице, требуя, чтобы никто не смел устраивать панику… Грозился: „Кто будет распространять панику, тех я упеку!“»

Несмотря на этот инцидент, вечер прошел своим чередом, но уже без души. Проданы были всего лишь два рисунка, по 30 франков каждый. Чтобы возместить Зборовскому убытки, Берта Вейль сама купила пять полотен. Это ведь ей, славной мадемуазель Вейль, художники, предлагая свои творения, мурлыкали на ушко заезженную песенку на мотив популярной «Мамзель Розы»:

Ах, мамзель Ве-ейль,
У меня картинка есть,
Я принес ее вам.
Уплатите — отдам,
Не Бог весть что такое,
Но порадует вдвое
Вас, мамзель Ве-ейль…

Казалось бы, и куда меньшей неудачи довольно, чтобы убедить Амедео в том, что все его усилия обернулись провалом. Ничего подобного, напротив: молва о скандале, распространившись по городу с быстротой молнии, принесла известность и неожиданно повысила интерес к нему. Франсис Карко воздал хвалу творческой дерзости Модильяни:

«Он с чистосердечной откровенностью запечатлевает на холсте свои удивительные этюды, где нагота, мнится, не открывает нам ничего иного, кроме неких выпуклостей живота, грудей или улыбчивых губ, более двусмысленных, чем гениталии как таковые. Его звериная пластичность, подчас зафиксированная в мгновенном изгибе, и то забытье, та блаженная слабость никогда еще ни одним художником не воспроизводились с таким рвением и тщательностью. Как трогают сердце сложенные либо словно ощупью ищущие друг друга ладони на его картинах, игра лица, глаза, из которых один уже закрывается в предчувствии упоения, палец у губ, ляжки, чей призыв сладостнее, чем жест рук, распростертых для объятия, та нежная складка, таящая влажный приют любви…»

Верный друг Збо, всегда разделявший с Амедео самые черные и мучительные часы его отчаяния, ни разу не усомнившийся в нем, ценой незнамо каких жертв помогавший ему кое-как прокормиться, последнюю рубаху готовый продать ради него, продолжает поддерживать его и защищать.

Несмотря на войну, распугавшую любителей искусства, в первые месяцы 1918 года выпала удача: коллекционер Вильям Кундиг приобрел за 300 франков одну из розовых ню. Заинтересовались Модильяни и другие, в частности очень известный парижский коллекционер Роже Дютийоль, чей портрет он пишет. Знаменитый комиссар Замаррон, успевший дослужиться до немалого чина в префектуре, тоже приобретает несколько полотен. Потом на квартиру к Зборовскому заявляется банкир по фамилии Шнемайер и после долгого торга покупает целиком серию портретов Модильяни. Коллекционер и критик Гюстав Кокьо, пребывающий в неустанном поиске новых талантов, покупает три большие ню, а Франсис Карко — пять, и все за смехотворную цену, как он сам признает позже.

51
{"b":"154489","o":1}