Если верить Фернанде, Пикассо прибегал и к гашишу, и однажды, когда малость перебрал его у папаши Озона в компании с Гийомом Аполлинером, Максом Жакобом и Пренсе, ему стало плохо, он принялся кричать, что изобрел фотографию, что ему нечего больше делать в живописи, где он все открыл, и пора кончать с собой. Но после трагической гибели молодого немецкого художника Вигельса, его соседа и приятеля, потерявшего рассудок после того вечера первого июня 1908 года, когда он, одновременно приняв дозу опиума и гашиша, вздумал повеситься, Пикассо выбросил имевшееся в мастерской наргиле, а Модильяни окончательно отдалился от Пижара.

Часто на исходе дня можно было видеть красавчика Амедео вместе с красивой женщиной на площади Тертр в кафе мамаши Катрин или в баре Фовера, что на улице Аббатис. Он никогда не присутствует на сборищах у Пикассо в «Плавучей прачечной», но некоторых из тех, кто там бывает, посещает охотно и весьма с ними близок, прежде всего с жизнерадостным, благородным, образованным и блестящим Максом Жакобом, к которому часто приходит в гости в его маленькую темную комнатку в бельэтаже дома 7 на улице Равиньян. Макс всегда в курсе всего, что творится в квартале. Он художественный критик, художник, клоун, уютная кумушка и карточная гадалка, он читает будущее по руке и составляет гороскопы. Но прежде всего он — поэт.

Он родился, как и Амедео, 12 июля, но на восемь лет раньше, в 1876 году, в доме на одной из набережных Одера в Кемпере, что в департаменте Финистер, в семье мужского портного Лазаря Жакоба. Последний появился на свет там же у четы эмигрантов из Пруссии, получивших французское подданство в 1873 году после ревностной и беспорочной воинской службы отца, принимавшего участие во Франко-прусской войне на стороне новообретен-ной родины. Мать Макса Пруденция Давид держала в Кемпере магазин бретонских древностей и курьезных поделок. Ее сын после блестяще законченного школьного курса (несколько почетных премий в Кемперском лицее, официальная поощрительная грамота по философии на Общем городском конкурсе) записался в Колониальную школу, из которой ушел на факультет права Парижского университета и в 1898 году стал лиценциатом. Из мест, где прошло его детство, Макс вынес неугасимую любовь к морю и некоторую склонность к таинственному и сверхъестественному. В Париже среди людей искусства он оттачивает свои творческие способности и совершенствует «поэтическую душу», как скажет потом Шарль Трене, вместе с которым он создаст «Королевскую польку». В двадцать два года он публикует в «Монитёр дез Ар» свою первую статью о бельгийском живописце Джеймсе Энсоре, подписав ее в память о деде псевдонимом Леон Давид. В июне 1901 года, когда Амбруаз Воллар устраивает выставку Пикассо, он завязывает знакомство с ним, которое обернется глубокой непреходящей привязанностью. «Пикассо мой друг вот уже шестнадцать лет, — скажет он впоследствии. — Мы равно презираем друг друга и сделали друг другу столько же зла, сколько добра, но без него моя жизнь не полна».

До нынешних дней дошло несколько описаний Макса Жакоба, кое в чем противоречащих друг другу.

Познакомившийся с ним в 1918 году молодой поэт Жорж Габори позже расскажет, что запомнил его как «маленького щуплого человечка с большой лысой головой и очень выразительными голубыми глазами, с коротенькими толстыми поросшими густоватым ворсом ручками, но с тонкими пальцами, загнутыми кверху на концах, — жизнерадостного, улыбчивого, говорливого, притом его чрезмерно грассирующий звонкий голос очень приятного тембра был поставлен, как у профессионального актера, что-то декламирующего на представлении: дикция поражала изысканной выверенностью, несмотря на легкую шепелявость от какого-то непорядка с зубами».

В тридцатых годах Гертруда Стайн, перевоплотившись в свою верную секретаршу и возлюбленную, написала от ее имени «Автобиографию Алисы Токлас» и, пользуясь случаем, поделилась кое-чем из своих первых парижских впечатлений и воспоминаний. Под ее пером Макс Жакоб предстает грязным, беспорядочно живущим человечком, который разгуливал в отслуживших свой срок одеждах и забывал как следует умыться. Одним словом, не нравился Макс Жакоб Гертруде Стайн.

А вот Фернанде Оливье он нравился. И даже весьма:

«Я раз сто с неизменным удовольствием наблюдала, как он подражает голоногим танцовщицам. Закатав до колен штаны на волосатых ногах, без пиджака, в одной рубахе с распахнутым воротом, из которого виднелась грудь, густо, как войлоком, заросшая черным вьющимся волосом, почти совсем лысый, в очках с толстыми стеклами, он танцевал, стараясь выглядеть грациозным, что вызывало у присутствующих неудержимый смех, поскольку шарж поражал нежданным совершенством».

Как бы то ни было, Амедео его очень любил. Ценил его изощренную чувствительность, неизменно хорошее настроение и потрясающие, совершенно энциклопедические познания во всем, что относилось к искусству. Он любил его стихи и гуаши, маленькие стихотворения в прозе и рифмованные безделки, высоко ставил его фантазию и меткость в подражаниях куплетам кафешантанных франтов и франтих:

Когда Макс не вынашивает замысел нового розыгрыша, то изучает оккультные практики, вопрошает звезды, мешая при этом живопись с поэзией, религию с фарсом, или же страстно вгрызается в труды по эзотерике. Поэтическая и алхимическая сторона его увлечений сближает его с Амедео, пробуждая в последнем дремлющие склонности к магии и оккультизму, дававшие о себе знать еще в Ливорно и Венеции. Вместе они примутся копаться в священных текстах, разбираясь в истоках иудейской культуры. От своего деда Исаака Амедео Модильяни получил некоторые первоначальные представления о загадках Торы, от Евгении — светскую манеру отношения к традициям иудаизма, от тетки Лауры — огромный интерес к философским текстам. Остальное довершили случай и люди, с которыми он сводил Модильяни. В некоторых рисунках, коими они обменивались с Максом Жакобом, можно отыскать каббалистические символы, цифры, знаки, имеющие отношение к иудаистским эзотерическим учениям: например, в женском портрете, написанном на обороте календаря 1908 года, но датированном 1915-м и притом навеянном карточной фигурой из колоды «таро», женщина изображена в короне из цифр, где повторение шестерки имеет, насколько мы понимаем, какой-то астрологический смысл; в портрете Макса Жакоба с посвящением: «Моему брату, с большой нежностью, в ночь на 7 марта, луна в первой четверти, Модильяни»; еще в одном рисунке китайской тушью на бумаге — портрете то ли Андре Сальмона, то ли Гийома Аполлинера, названном «Торс атлета»: там Амедео черными чернилами записывает пророчество Нострадамуса, начинающееся стихом: «Молодой лев одолеет старого…»

На обороте рисунка, находящегося в блокноте для зарисовок из «коллекции Поля Александра» и датированного 1907 годом, Амедео оставил надпись: «То, что я ищу, — это отнюдь не реальность, но и к ирреальному оно тоже никак не относится, скорее к Бессознательному, к тайне Инстинкта, обусловленного этническими свойствами», утверждая таким образом, что, выходя за пределы, диктуемые обычным жизнеподобием, он пытается воспроизвести не что иное, как душу своих моделей. Что Модильяни искал именно «способ выразить их глубинное „Я“», подтвердит впоследствии его меценат и друг Поль Александр.