Пусть с народом сплотится народ!

Наше братское рукопожатье

В порошок эту банду сотрет!

Никакая нас сила не сдвинет,

Если дружба меж нами крепка.

И — да  здравствует мир!

                                          И да сгинет

Обагренная кровью рука!

О, великое единенье

Честных рук и свободных сердец,

Вы приносите в мир возрожденье,

Означаете  розням  конец!

Брат навеки братается с братом

Ради праведной цели святой,

Чтоб не каркал над павшим солдатом

Крови алчущий ворон слепой!..

Будь проклята Смерть —

В прошлом, в  будущем и в настоящем!

Славься. Жизнь!

Созидание вольное, славься!

Славьтесь, разум и творчество!

Мирная, славься, работа!

Жизнь, вовек торжествуй над бессильною смертью!

Брат мой,

Стой и смотри!..

1954

Перевод Л. Гинзбурга

Пою  сиянье  рук  твоих и  пальцев  нежность,

       трепещущих  взволнованно  и  юно, —

Они  ведь жизни  смысл  без  устали  прядут,

       и  скромной  силе  их  едва  ли  есть  предел.

По ним скучал смычок, об их прикосновенье

       мечтали  в   тишине  всех  инструментов   струны,

И  только  потому,  что  музыки язык

       отвергла    ты,    рояль   концертный   помрачнел.

Пою духовность рук твоих. Не выставляли

       они своей красы толпе на обозренье,

Их голос был так тверд, так страстно убеждал,

       что   будничной   борьбой   стал   будущего   зов.

Ты  в   суете сует их  песню   закалила

       и  вверила   борьбе   и  веру,  и  прозренье,

И   трудолюбие,  и  горечь  этих   рук,

       чей  взмах или покой  красноречивей  слов.

Пою  величье  рук  твоих и  добрых  пальцев.

       Расплескиваешь ты тепло их не напрасно —

Оно   торопится   людей   в   беде  согреть

       и  упасти   от  горести  детей.

Их формы не испортили мозоли —

       движенья  их  как  будто   гимн  прекрасный

Всему   правдивому   и   честному   всему

       в кипенье яростном сражающихся дней.

Озаряемый  пламенным  гневом  своим,

       сотрясаемый маршем голодных когорт,

Стоны  бедности  город  несет,  как  плакат,

       пробивающий   стены   и   свод   голубой.

И   печатают   лозунги   тыщи   подошв

       на  асфальте,  который годами истерт.

И   по   этому  городу  шествуешь   ты,

       и  тяжелое  знамя шумит над  тобой.

И   не   в   яростных   криках   шагающих   толп

       выраженье   души   молчаливой   твоей,

И   не   взрывчатой  ненавистью   ты  сильна —

       твоя  ненависть   тем  и   страшна,  что  нема.

За  оградой  спокойствия  ярость  твоя

       оказалась и  крови и флагов  красней,

И когда бушевали нагайки вокруг.

       не   склоняясь,   была   ты,   как   вызов,   пряма.

Ты   была   выше   всех   восхвалений,   когда

       не   потупила   перед   жандармом   тупым

Своих  глаз — этих двух  лебединых  озер,

       в   чьих   глубинах   улыбка   твоя   зажжена.

Замер  вздыбленный город.  Природа  сама

       любовалась  великим  твореньем  своим.

Ты со всеми слилась, ты светилась во всех,

       всем,  как  воздух,  понятна,  как воздух,  нужна.

Твой  день  рождается   задолго   до   зари,

       когда  твои  глаза  еще о  сне  лепечут.

Он  к изголовию  приходит  моему

       с шеренгою забот, в которых боль твоя.

Неповторимая,   прилежная   моя! —

       Работой  каторжной испытанные  плечи,

И сила верности, которой меры нет,

       непостижимая,   как   сила   муравья...

Предместья чадные  толкуют о  тебе,

       трущобы шепчутся,  одетые  в  отрепья,

Где сердце чуткое, глазастое твое

       из дома в дом песет свой свет и свой бальзам.

О простодушная, о добрая моя!

       Туберкулез в крови и горе в черном крепе

Содомом  сделали  твой  день,  но  ты  тверда —

       плотинами ресниц закрыла путь слезам.

Не благодарности ты жаждешь — быстроты!

       Чтобы поспеть  туда,  где  человек  слабеет,

И обессиленным ногам стать костылем,

       улыбкой высветить уста, чья боль остра.

О  всемогущая,  безмолвная  моя!

       Как описать тебя, когда мой стих робеет

Пред  тихой прелестью и скромностью  твоей,

       любимая моя, подруга и сестра?!

1955

Перевод Р. Морана

Я — Шифра, своей матери дочь,

Дочь сожженной в ту страшную ночь,

Когда я даже ползать еще не могла,

Дым из труб вырывался, как черная мгла,

И когда, невидимкою в черных клубах,

Брата милого взмыл неоплаканный прах...

Своей матери дочь я — Шифра,

Целовавшая пепел костра,

Когда счесть не могли мы ни слез, ни потерь,

Когда спящие спали и зверствовал зверь,

Когда дед мой, родная моя борода,

Не закончил молитвы, умолк навсегда...

Своей матери дочь я — Шифра.

Смех погас мой, он тоже как прах.

Нет покоя нигде. Слышу стон, голоса

Тех, кто прямо из бани уплыл в небеса...

Мама, неповторимая мама моя,

Мне сегодня не в радость родные края.

Пусть целуют тебя, пусть обнимут ветра

Прах развеянный твой, прах спаленный дотла...

Это все я твержу день и ночь,

Я — Шифра, своей матери дочь.

Кто радуге рад,

кото-то прельщает богатство,

А мне только то по душе,

только то, а ясней говоря:

То, что ты — в моем сердце, в его колыбели,

А эхо лица твоего — в колодцах моих зрачков;

А горный цветок со скалистых высот подмигнул

Непомерному высокомерию чертополоха;

А извечное, светлое, умное солнце

Землю мою осыпает колосьями желтых лучей;

А олива застыла на пороге простора —

Вечная странница наших долин;

А мирное небо припало к мирной земле;

И пчела зазвенела, и хлебом запахло;

А издалека, из глубин наступающих дней

Шлет улыбку мне голос ребенка,

Которого лоно мое породит.

Этому всему и труду моему

Имя — Родина.

Для вас насущней хлеб, а для других любовь,

А для кого-то мир и сад плодоносящий.

Я каждый вздох отдам я сердца стук любой,

Как долг, всем четырем — ведь все они насущны.

Засохнет дерево — и людям свет не мил,

Засохнет хлеб — и прочь любовь невзгоды гонят.

Всем трем грозит конец, когда нарушен мир:

Нет сердца без него, нет зренья — ничего нет.

И я всем четырем свою судьбу вручу.

Неужто многого от жизни я хочу?!

Убийца, не тебя, чей след в моем дому,