– Очинно приятно, – отвечала Груша и обещала быть беспременно.

Когда к шести часам вечера она вошла к господину Зеленькову, комната его уже представляла вполне праздничный вид. На окошке не валялось ни сальных огарков, ни оторванных оловянных пуговок, ни сапожной щетки, ни даже полштофов, – все это было выметено, вычищено и запрятано куда-то. Перед высокоспинным волосяным диваном стоял покрытый расписной салфеткой стол; на столе – самовар с кофейником, сдобные булки с сухарями, селедка и огурцы с копченой колбасой, пряники и орехи с малиновым вареньем. Все это было разложено на тарелках, между которыми возвышались штоф и бутылка.

На диване восседала Александра Пахомовна, одетая скромнее обыкновенного, хотя и с неизменной папироской в зубах. Иван Иванович почтительно сгибался перед нею на стуле, уткнув между колен свои сложенные пальцы.

– Вот-с, тетенька, и они-с! позвольте рекомендовать, – с торопливою развязностью вскочил он при входе Груши.

– Честь имею представить, – продолжал Зеленьков, расшаркиваясь и размахивая руками, – Аграфена Степановна, очень хорошие девицы, а это – моя тетенька!

Тетенька с величественной важностью поклонилась Аграфене Степановне, а Аграфена Степановна очень сконфузилась и не знала, как сесть и куда девать свои руки.

– Садитесь, пожалуйста! без церемонии! – шаркал и лебезил Иван Иванович. – Чем угощать прикажете? Тут всяких питаньев наставлено, – кушайте-с!

Обе гостьи тяжело откланивались, но к питаниям не прикасались.

– Тетенька-с!.. Аграфена Степановна! Сладкой водки не прикажете ли-с, али тенерифцу? Выкушайте рюмочку, это ведь легонькое, самое дамское!

Гостьи жеманно отказываются; Иван Иванович, однако, не отстает, атакуя их с новою силой, и наконец побеждает: гостьи выкушали по рюмке сладкой водки и посмаковали тенерифцу.

– Ах!.. ах, разлюбезное это дело! – восторженно умиряется, и сам не зная чему, Иван Иванович, причем егозит на стуле, всплескивает руками и щелит свои и без того узкие масляно-бегающие глазки.

– Нет, черт возьми! – вскакивает он с места и, схватив со стула гитару, запевает разбито-сладостным тенорком, со своими ужимками:

Тетенька сосредоточенно курит папироску, пуская дым через ноздри; Аграфена Степановна конфузится и краснеет, а Иван Иванович снова уже швырнул на диван гитару и в каком-то экстазе, ударяя себя кулаком в перси, говорит:

– Тетенька! распропащий я человек, потому – круглый сирота! И при моем сиротстве горькием, только вы одни у меня и остались… Добродетельная, можно сказать, сродственница! Хоша я и при своем капитале, однакоже проживаю в уединении. Только и услады одной, что чижа вот с клеткой купил, и преотменно, я вам скажу, поет, бестия, индо все уши прожужжит! Одначе ж он не человек, а как есть по всему чиж, так и выходит глупая он птица; а мне, при таком моем чувствии к коммерческим оборотам, требуетца теперича подругу. Правильно ли я полагаю, Аграфена Степановна?

Аграфена Степановна потупилась, покраснев еще более прежнего. Тетенька ободрительно улыбнулась и с важностью приступила к расспросам:

– Вы, значит, здесь в услужении проживаете, при своех господах?

– По наймам… внизу тут – у Бероевых, – ответила Груша, кое-как оправляясь от смущения и радуясь, что настал разговор посторонний.

– По наймам?.. Так-с. А сколько жалованья вам кладут они?

– Три рубля в месяц да полтину на горячее. Только двое прислуги: куфарка да я при барыне и при детях.

– Так-с. Стало быть, господа-то небогатые?

– Где уж там богатые! Живут себе помаленьку.

– И большое семейство?

– Нет, не так-то: сам хозяин, да жена при нем, да двое детей: мальчик и девочка.

– Значит, четверо. А сам-то – в чиновниках али так где служит?

– Он, этта, сказывали, по золотой части какой-то у Шиншеева, – богач-то, знаете?

– Слыхала. Так это, стало быть, место доходное?

– Уж Христос их знает! Слышала я точно, что другие больно уж наживаются, а он – нет; одним жалованьем доволен. И притом же должность его такая, что на месте не живет, а побудет, сколько месяцев придется, здесь с семейством, а там и ушлют в Сибирь на полгода и больше случается. Вот и теперь уехамши, недель с пять уж есть. Барыня-то одна осталась.

– Гм… А может, он и получает какие доходы, да куда-нибудь на сторону их относит? – с подозрительно-лукавою миной спросила тетенька.

– Ах, нет, как можно! – совестливо вступилась Груша. – Он всякую копейку, что только добудет, все в семейство несет, даже и оттуда, из Сибири-то, присылает. Нет, для семейства он завсегда большой попечитель.

– Ну, а как живут-то, не ругаются?

– Ой, что вы! душа в душу живут. Вот уже шесть годов они женаты, да я пятый год при них служу, так верите ли богу – ни разу тоись не побранилися между собою; а чтобы это ссоры, неудовольствия какого – и в помине нет! Оченно любят друг дружку, уж так-то любят – на редкость, со стороны смотреть приятно. И такой-то у них мир да тишина, что вовек, кажися, не отойду от места. И мать такая хорошая она; деток своих до смерти любит; обоих сама выкормила.

– А может, так, одно притворство? – попыталась тетенька смутить рассказчицу. – Может, у нее какие ни на есть амуры на стороне заведены! Ведь тут у нас это не на редкость бывает!

– Ну, уж нет! – с гордым достоинством, горячо перебила Груша. – Может, у других где – оно и так, а у нас не водится! Наша-то без мужа ровно монашенка живет, все с детьми занимается, сама обшивает их да учит шутём в книжку читать, и коли куда погулять выйти, так все с детьми же. Нет, уж такой-то домоседки поискать другой! Вон, этта, как-то бал ономнясь у Шиншеева был. Так что ж бы вы думали? Муж еле-еле упросил поехать, а то сама и слышать не хотела: что, говорит, там делать мне? А не ехать тоже нельзя, потому – сам Шиншеев просить приезжал.

– Что ж, разве она образованности не имеет, если ехать не хотела? – опять ввернула тетенька свое замечание.

– Нет, она оченно, можно сказать, образованная, – оступилась Груша, – все в книжку читает и на фортепьяне до жалости хорошо играть умеет и на всяких языках доподлинно может, – это сама я слышала. А только не любит этого, балов-то. Она, чу, сама барского рода, у родителев жила в Москве, да родители разорились, в бедности живут, так они теперича с мужем, при всех недостатках, от себя урывают да им помощь оказывают.

– Что ж, это хорошо, – похвалила тетенька, затягиваясь папироской. – А почему это сам Шиншеев приезжал к ним звать-то? – продолжала она. – Уж он, верно, даром, для блезиру, не позовет ведь служащего, потому какая ему компания служащий?

Груша на минуту раздумчиво остановилась.

– Верно, уж он это неспроста! не ухаживает ли он за самой-то, подарков каких, гляди, не делает ли тайком от мужа-то? – допытывала Александра Пахомовна.

Груша опять подумала.

– Это было, – утвердительно сказала она. – Шиншеев-то больше норовил приезжать к нашей без мужа. Приедет, бывало, детям игрушек, конфет навезет; а она, моя голубушка, сидит, словно в воду опущенная. Раз я-таки подслушала, грешным делом: сидит, этта, он у нее да и говорит: «Хорошо будет, и мужу вашему хорошо; а теперь, хоша он и честный человек, а вы в бедности живете; лучше, говорит, в богатстве жить». Так она индо побледнела вся, затряслася, сама чуть не падает, и уйти его попросила. Всю-то ночь потом проплакала, так что просто сердце изныло, на нее глядючи. Он ей опосле этого браслетку прислал золотую, с каменьем разным – так что ж бы вы думали, моя матушка? Назад ведь ему отослала: я сама и относила ведь! Право!..

– Стало быть, она дура, коли от фортуны своей отказывается, – солидно и с сознанием полной своей правоты заметила тетенька.