Мазай не ответил, и разговор оборвался. Жутаев лег с краю, оставив между собой и Мазаем свободное место. Вскоре он услышал глубокое и спокойное дыхание: Мазай спал. В доме было тихо, только из соседней комнаты доносилась негромкая песня; это напевала, поджидая сына, Анна Кузьминична. Жутаев попытался разобрать слова песни, но не сумел и стал просто слушать мелодию, а она была такой напевной, сердечной, что успокаивала и баюкала. Жутаев начал засыпать.

Его дремоту прервал стук в сенную дверь, стук громкий, хозяйский.

Анна Кузьминична тихонько выскользнула из горницы и, стараясь не шуметь, прошла в сени. За это время стук еще дважды повторился. Из сеней донесся приглушенный голос Анны Кузьминичны:

— Кто там? Ты, Егорушка? Что же ты стучишь? Дверь-то не заперта. Я нарочно не запирала.

В комнату вошли Анна Кузьминична и Егор.

— Я всю Платовку, маманя, обошел, а наших ребят не встретил, — во весь голос заговорил Егор. — Катюша сказала, что ушли к кому-то из второй бригады.

Анна Кузьминична схватила его за рукав:

— Тс-с-с! Людей побудишь.

— Каких людей? — удивился Егор.

— Как — «каких»? Тех, про которых Лукьян Иваныч говорил, чтоб па квартиру поставить. При тебе же уговор был.

— А-а-а, помню. Пришли?

— Пришли. Двое. Пойдем в горницу.

Дверь за ними плотно закрылась.

Жутаев приподнялся, потом сел. С первого же слова он узнал по голосу Егора, но не поверил себе, подумал, что ему это показалось. Когда же Егор проходил мимо кровати в горницу, Жутаев убедился, что не обознался. Он растерялся и старался понять, как сюда попал Бакланов. «Он же, наверно, сын нашей хозяйки…» — подумал Жутаев и не знал, что делать дальше, что предпринять.

Он встал с постели, постоял, продолжая мучительно думать. Решив наконец, что оставаться в доме Егора Бакланова нельзя, он начал настойчиво теребить Мазая, чуть слышно приговаривая:

— Мазай! Василий! Слышишь, Мазай!

Но Мазай спал крепко, что-то недовольно бормотал со сна и отбивался руками.

— Мазай! Слышишь? Проснись!

— Отстань! — сквозь сон крикнул Мазай.

Жутаев почти в самое ухо зашептал:

— Да проснись же, тебе говорят! Мазай!

— Ну, чего тебе? — просыпаясь, спросил Мазай.

— Бакланов здесь.

Мазай медленно приподнялся:

— Что? Будет зря болтать! Откуда ему взяться? И придумает человек всякую ерунду…

— Это не ерунда. Он, наверно, сын нашей хозяйки. Только сейчас прошел в ту комнату.

— Ну? Не может быть!

— Я тебе точно говорю, сам видел.

— А может, тебе просто мираж во сне показался? — спросил с недоверием Мазай.

— Какой там мираж! Я же не спал. Сначала сам растерялся: откуда, думаю, ему здесь взяться? А потом вспомнил: эмтээс-то Платовская, а он говорил, что родом из Платовки.

— Правильно, Баклан из Платовки. Ну, а если это не он?

— Не веришь — пойди посмотри. — Жутаев начал торопливо одеваться и обуваться.

— Ты куда собираешься? — удивился Мазай.

— Я не останусь здесь ни минуты. Не хочу жить под одной крышей с дезертиром. Понятно?

— Понятно, — неопределенно протянул Мазай.

Он был согласен с Жутаевым и понимал, что и сам не может остаться на квартире у дезертира. Но как ему не хотелось именно сейчас, ночью, из теплой постели идти на мороз! Где же тогда ночевать? Перспектива не сулила ничего приятного. Мазай решил отговорить Жутаева:

— Ну куда мы пойдем? Ведь ночь на улице. Давай утром, а сейчас… я даже не знаю, куда деваться…

Жутаев оставался непреклонным:

— Ты как хочешь, а я уйду.

— Куда уйдешь? Ну?!

— Куда-нибудь. В конторе, в мастерской, на улице переночуем.

— Ну и ночуй!

— Долго раздумывать не стану…

Мазай прервал его:

— Замерзнем же к чертям! Как у тебя котелок не варит насчет этого?

Жутаев покачал головой:

— Эх, ты! А еще моряка из себя строишь! Напялил тельняшку, нахватался морских словечек — и я моряк!

Души в тебе нет морской. Отцом-краснофлотцем хвастаешь. Не думаю, что он тоже морозов боится, когда нужно выполнить приказ. Да он, наверно, не только на мороз — на смерть пойдет, а с совестью спорить не будет. Не так, как ты.

Жутаев говорил страстно, горячо, и Мазай растерялся. Не найдя сразу, что ответить, он молча начал одеваться. И, уже натягивая ботинки, сказал:

— А ты не больно… Тоже мне умник…

— Ты можешь оставаться, я тебя не тяну. Своего мнения я тебе не навязываю, но… вот что скажу: когда дело касается чести, нечего долго раздумывать.

Сначала они говорили едва слышным шепотом, чтобы в соседней комнате их не услышали, потом, сами того не замечая, стали говорить все громче и громче.

Услышав их голоса, Анна Кузьминична забеспокоилась: что разбудило постояльцев? Прислушалась — да, разговаривают. Разобрать слова нельзя, но слышно — спорят.

— Пойду узнаю, что там такое, — сказала она Егору и, приоткрыв дверь, спросила квартирантов: — Вы чего, ребята, поднялись ни свет ни заря?

Наступило неловкое молчание. Анна Кузьминична поняла: происходит что-то неладное.

— Ребята, вы почему не спите? — еще раз спросила она.

— Мы, мамаша, уходить от вас собрались, — негромко ответил Мазай.

Анну Кузьминичну от неожиданности даже качнуло:

— Уходить? Что так?

Она опрометью кинулась в горницу и тут же вернулась с лампой в руках.

— Батюшки, — прерывающимся голосом заговорила она, — да что же это такое? Из-за чего вы уходить надумали? А? Ребята! Может, что не понравилось? Может, спать неудобно?

Она поставила лампу на стол и, растерянно опустив руки, выжидающе смотрела то на Мазая, то на Жутаева.

На пороге показался Егор. Увидев своих бывших товарищей, он слегка ойкнул и с широко раскрытыми глазами словно замер на месте. Анна Кузьминична стояла к сыну спиной и не видела его, а Мазай и Жутаев впились в Егора глазами.

— Почему мы уходим? — сказал наконец Жутаев. — Вы, тетя, лучше его спросите об этом, нашего бывшего товарища.

Анна Кузьминична обернулась, увидела безмолвно стоявшего Егора, побледнела и порывисто шагнула к нему:

— Сынок, что такое?

Но Егор молчал. Анна Кузьминична заломила руки.

— Да скажите же, скажите мне, ради бога, что случилось! — снова обратилась она к ребятам.

Жутаев шагнул к Егору:

— Что молчишь, Бакланов? Стыдно правду сказать, «отпускник»?. Или страшно? Мать обманул! Мать! — Он обернулся к Анне Кузьминичне. — Мы, тетя, с ним из одного ремесленного училища. Даже из одной группы. Из одной комнаты. Он… сбежал. Поэтому мы и уходим от вас.

Пораженная словами Жутаева, Анна Кузьминична смотрела то на сына, то на постояльцев. Наконец с мольбой и надеждой она обратилась к Егору:

— Сынок! Сынок… неужто это правда?

Но Егор по-прежнему молчал, опустив голову.

— Ты, значит, на мамашины блины приехал? — ядовито спросил Мазай. — Так-то оно легко ударничать… Мало мы тебя чечетку выбивать заставляли. Дураки!

Жутаев дернул Мазая за рукав, надел шапку и сказал Анне Кузьминичне:

— До свидания, тетя, на вас мы никакой обиды не имеем. Спасибо вам.

— Ребята, да куда же вы на ночь-то глядя! — сквозь слезы проговорила Анна Кузьминична.

— Ничего, моряки — народ закаленный, их ни морозом, ни ночью не запугаешь, — попытался пошутить Мазай.

Они вскинули вещевые мешки на спину и ушли. Анна Кузьминична была так потрясена, что даже не вышла провожать их. Как стояла среди комнаты, так и осталась, точно прибитая, с безжизненно повисшими руками.

Вот и сенная дверь захлопнулась и шаги затихли в отдалении, а Анна Кузьминична и Егор стояли словно окаменевшие.

Наконец она вытерла слезу, медленно катившуюся по щеке, и сквозь слезы заговорила:

— Сынок… как же так, Горушка? Я ходила за тобой, словно цветок выхаживала… я ж тобой только и жила. Растила, надеялась — вот сынок в люди выйдет, порадует. Я ж ноченьки зимние, долгие только про тебя и думала… Приехал сынок — обрадовалась… Ой, куда ж моя радость подевалась?