— У тебя большое, очень большое сердце, мальчик... Но знаешь ли ты, что будет угрожать тебе и твоему дяде, если вы попытаетесь защищать нас?

— Пусть будет что будет! — решительно заявил Чочой, устремляясь к двери.

Он выбежал из хижины негра и бросился в ярангу Гоомо.

Джим и его сынишка долго молчали, как бы прислушива­ясь к тому, что происходит во внешнем мире, в том проклятом мире, где так много тревог и горя у простого человека, и осо­бенно, если этот простой человек имеет черный цвет кожи.

Тихо было в хижине, настолько тихо, что Том вдруг услы­шал, как шуршат жуки, которых он насобирал в коробку из- под консервов.

— Том, иди ко мне, — послышался ласковый голос отца.

Том вздрогнул, подошел к отцу.

Джим посадил сынишку на колени, закрыл глаза и принял­ся покачиваться взад и вперед. Том подумал, чго отец сейчас будет петь. Так оно и вышло: старый Джим запел. Трудно бы­ло назвать это песней — столько боли, столько обиды и нена­висти было в голосе негра!

«Странные плоды раскачиваются на деревьях, — говори­лось в песне. — Странные черные плоды. Хищные птицы клюют их, а ветки деревьев, на которых висят они, обагрены кровью. Странные черные плоды раскачиваются на деревьях...»

Том слушал песню отца, и порою сам подпевал ему тихонь­ко. В его задумчивых прекрасных глазах была видна вся его детская душа, глубокая, чистая.

У двери послышались шаги. Джим умолк. Дверь отвори­лась, и на пороге показалась богатырская фигура Гоомо. На­гнувшись, он шагнул в хижину, а за ним вошел и Чочой.

Гоомо минуту стоял неподвижно: его поразили глаза Тома. Тяжело вздохнув, он вытащил из-за пазухи трубку, раскурил ее и протянул Джиму. Затем, положив свою огромную руку на голову Тома, он скупо улыбнулся и сказал:

— Собирайте-ка с Чочоем инструменты отца в мешок.

Джим хотел что-то возразить, но Гоомо предупредил его:

— Как хочешь, но если ты и Том останетесь здесь и эти звери нападут на вас ночью, я вынужден буду прийти сюда, и тогда кто его знает, чем все это кончится. Не лучше ли вам перебраться к моему очагу?

— Ну хорошо, хорошо, — сдался старый негр. — Я слиш­ком давно знаю тебя, Гоомо: ты действительно не сможешь спокойно уснуть, если мы с Томом на ночь останемся в нашей хижине.

Постепенно наступили сумерки. Зловещая тишина нависла над поселком Кэймид. Эскимосы и чукчи, узнав о предстоящих событиях, поглядывали в сторону массивного креста, вкопан­ного американцами в землю, и на всякий случай заряжали свои винчестеры. Они уже знали, как люди в белых балахонах бесчинствуют над неграми.

Когда поселок Кэймид совершенно погрузился во тьму, у дома Кэмби послышались громкие голоса, сердитые окрики, команда. Громче всех выделялся голос самого мистера Кэмби.

— Зажечь факелы! — приказал он.

Во мраке замерцали слабые огоньки. Вскоре они загоре­лись ярче, заколыхались нестройным рядом. Багровые отблес­ки факелов смутно осветили около десятка людей в белых балахонах.

У креста факельное шествие остановилось. Прошло минут десять, и вот, извиваясь, пламя поползло снизу вверх по кре­сту, облитому черной смолой. Оно разрасталось; красные с черной копотью языки рвались в чернильную тьму.

Люди в балахонах, размахивая факелами, пошли в каком-то диком танце вокруг пылающего креста, и в тот же миг по­слышались ругань, визг, свист, улюлюканье.

Громко лаяли в поселке возбужденные собаки.

Слышались сдержанные голоса эскимосов и чукчей, наблю­давших дикую пляску белых балахонов. Люди собирались группами и с тревогой говорили о том, что времена становятся все хуже и хуже, что страшные обычаи богатых американцев пришли и сюда, на самые далекие берега Аляски.

Собралась отдельно группа и тех американцев, которые не­навидели Кэмби и его друзей. Здесь тоже слышались слова тревоги.

А люди в балахонах продолжали бесноваться.

— Выходи сюда, черномазый хромоногий Джим! — крича­ли они. — Выходи, черная свинья! Мы тебе и вторую ногу на деревянную колотушку сменим!

Яранга Гоомо стояла метрах в двухстах от хижины негра. Крепко сжимая винчестер, Гоомо сурово смотрел в ту сторону, где бесновались куклуксклановцы.

Старый негр и его сын, крепко прижавшись друг к другу, лежали на мягких оленьих шкурах и с ужасом глядели на пы­лающий черный крест и белые балахоны.

Чочой лежал рядом с Томом. Обхватив его худенькие, дро­жащие плечи, он тихо приговаривал:

— Ничего, ничего, Том, они сюда не придут... Мой дядя не пустит их сюда. Он сильный, очень сильный и метко стреляет.

— Выходи сюда, грязный негр! — донесся чей-то хриплый возглас.

— Мы хотим тебя предупредить! — взвизгнул кто-то другой.

— О чем, о чем вы меня хотите предупредить? — полуше­потом спрашивал Джим. — Что я вам плохого сделал?

Один из белых балахонов отделился, пошарил рукой на земле и, вернувшись к кресту, швырнул что-то в хижину нег­ра. Послышался звон разбитого стекла.

Гоомо вскочил на ноги. Джим тоже встал. Он схватил ру­ки Гоомо, сжимавшие винчестер, и умоляюще сказал:

— Успокойся, Гоомо! Не ходи туда. Пусть они бьют стек­ла. Если останусь жив, вставлю новые. У меня где-то там, на чердаке, были осколки стекол...

Крест постепенно догорал. Когда он совсем потух, белые балахоны выстроились и, подняв горящие факелы, с дикой бранью и свистом обошли вокруг хижины негра. Убедившись, что хижина пуста, они направились к дому Кэмби.

Когда наступила тишина, Гоомо повесил на перекладину в яранге своей винчестер и сказал:

— Ну что же... кажется, на сегодня они успокоились. Да­вайте вскипятим чайник и попьем чайку.

Тускло горел костер в яранге. Над костром на железном крюке висел чайник. Том и Чочой лежали рядом на оленьей шкуре; утомленные, они дремали. А старый Джим смотрел на костер и говорил о том, что ему с сыном нужно отсюда ухо­дить, чтобы спастись от дикой расправы.

— Но куда? — Он беспомощно развел руками. — Разве есть на этой проклятой земле хоть один уголок, в котором можно было бы жить спокойно чернокожему человеку?

— Скоро пойду и я. Поброжу по другим поселкам, — ото­звался Гоомо, — поищу такое место, где можно охотой зани­маться, где нет поблизости вот этих балахонов. Если найду та­кое место, Чочоя заберу и вас с Томом к себе приглашу.

— Нет, такого места тебе не найти, — со вздохом сказал Джим.

— Попробую поискать, — невесело ответил Гоомо, по­правляя в костре головешки.

Через несколько дней после тревожной ночи Гоомо дей­ствительно ушел на поиски другого места, куда можно было бы перебраться с негром. Ушел и Джим на несколько дней в соседние поселки в надежде найти там заработок. Чочой и Том остались у чукчи Таичи.

Хижина Джима стояла по-прежнему свыбитым окном, безлюдная, жалкая. Том и Чочой иногда забирались в нее и долго оставались там, изобретая одну игру за другой. Часто они брали с собой и Очера. Очер любил своих маленьких дру­зей. Он позволял делать с собой все, что приходило им в го­лову.

Как-то мальчики нарядили Очера в нечто похожее на юбку, сделанную ими из старого мешка, и в рваную шляпу Джима, найденную под кроватью. Пес не противился. Маль­чики проверили, не слишком ли туго завязаны тесемки, при­держивающие юбку и шляпу на Очере, а затем попросили его встать на задние лапы, пройтись по полу. Очер с видимым удовольствием выполнил просьбу: ступая только задними лапами и смешно пригнув передние, он пошел, лукаво поглядывая то на Чочоя, то па Тома. Мальчики от души смеялись. И вдруг у разбитого окна послышались голоса. Чочой и Том вздрогнули, повернулись к окну и увидели сыно­вей Кэмби.

— Слушай, Дэвид, а мы с тобой забыли об этой чудесной собаке! — воскликнул Адольф.

— Ну что ж, не поздно и вспомнить, — отозвался Дэвид.

Чочой, обхватив Очера за шею, забился в угол. Рядом с ним встал его друг Том. Оба мальчика с затаенной нена­вистью смотрели на непрошеных гостей.