Голос её звучал неуверенно. Каарел качнул головой:

— Я хочу быть с вами…

Дядя Фил закашлялся и украдкой смахнул что-то со щеки.

Под чёрными елями, там, где от шоссе отходила колдобистая дорога в сторону лечебницы, нас, как героев, встречала большая толпа народу, коляска, запряжённая Паладином, и машина «Скорой помощи». Похоже, вся лечебница смотрела историческое Шоу с нашим сногсшибательным участием. Нас встретили бурными аплодисментами, которые разом смолкли, когда Эстонца вынесли из автобуса на носилках.

Каарела погрузили в машину, и она осторожно тронулась по ухабам к воротам лечебницы. С ним поехал Дядя Фил.

Главврач Ольга Васильевна со слезами перецеловала нас, победителей, и велела Анне Стефановне, Наташе и Тийне садиться в коляску. Девушки замёрзли в своих пачках, а Тийна была к тому же босая. Кто-то пожертвовал им два свитера, и Ольга Васильевна велела поскорее везти озябших по домам.

Автобус мы безо всякого сожаления бросили на дороге и пошли к лечебнице большой молчаливой процессией. Когда мы углубились в лес, и фонари шоссе остались далеко за нашими спинами, ребята включили карманные фонарики. Вокруг огней кружились ночные мотыльки, свежий ветер овевал нас влажным дыханием, шумели под звёздами тёмные деревья, а мы шли — торжественно и печально.

У Главного корпуса толпа разбилась на группы; ребята и врачи разошлись по своим корпусам, чтобы доспать остаток ночи. Мы с моими товарищами по палате пошли к нашему дому, спящему под сенью яблоневого сада.

Я хотел сразу лечь в постель, но меня уговорили сначала выпить чаю. Мы расселись за большим столом на кухне, и я начал рассказывать о том, что осталось, так сказать, за кулисами Шоу. В результате, мы засиделись до рассвета.

— Классно, — сказал кто-то, — Эстонца нет, можно отрываться по полной!

— Да… классно… — рассеянно ответил я; мне вдруг расхотелось рассказывать дальше. — Давайте пойдём спать…

Едва я успел положить голову на подушку, как меня уже разбудили. Надо мною стоял Дядя Фил.

— Давай, Илюх, вставай, — приговаривал он. — Нечего разлёживаться…

В окна смотрело раннее утро. Мои товарищи по палате дрыхли без задних ног. А мне пришлось подняться.

— Вот и молодец, — сказал Дядя Фил, — одевайся, жду тебя на кухне.

… Мы сидели за столом вдвоём и пили чай. Доктор Кузнецов выглядел просто ужасно: бледный, осунувшийся, с мешками под глазами. Видимо, он сегодня вообще не ложился.

— Как там… Каарел? — осторожно спросил я, прерывая молчание.

Дядя Фил нахмурился и засопел. Уставившись в чашку красными глазами, он произнёс:

— Держится. Да, кстати, я же к тебе по делу пришёл… В общем, тебе какое-то время придётся побыть здесь за главного. Не оплошаешь?

Я оплошал, да ещё как. Если со старшими я сумел как-то договориться, то младшие ни в грош меня не ставили. Через неделю наш корпус являл собой пример образцово-показательно свинарника. Пол на кухне был хронически заляпан овсянкой, в палатах воняло нестиранными носками, а кухонный комбайн начал зависать, потому что его постоянно пинали, домогаясь картошки-фри.

Дядя Фил и Анна Стефановна пытались мне помочь, но у них самих было по дюжине подопечных, столь же кротких и послушных, как мои. К тому же, Дядя Фил теперь часто дежурил в больничном корпусе.

Впрочем, через некоторое время вольная жизнь бывшим пациентам Эстонца наскучила. Им надоело кидаться колбасой и по ночам мазать спящих зубной пастой. На своём опыте они убедились в том, что, когда всё можно — ничего не хочется. Теперь они день-деньской валялись на незастеленных кроватях, подыхая от скуки.

Я ожидал, что Эстонец со дня на день поправится и вернётся к нам, но он что-то не спешил выздоравливать. И вот, в одно прекрасное утро к нам в корпус явился незнакомый здоровенный дядька.

Мы как раз завтракали, вернее, давились подгорелой кашей, которой нас нынче потчевал сломанный комбайн.

— Здравствуйте! — звучно произнёс незнакомец. — Приятного аппетита!

— Здрасссь, — лениво промямлило несколько голосов. — Пасиб…

Я поднялся со своего места, потому что за спиной незнакомца стояла Тийна.

— Привет! — радостно сказал я. — Давно не виделись… Хорошо, что ты зашла…

Она взглянула на меня потемневшими глазами, и моя улыбка испарилась. Я вспомнил, что два года назад я впервые увидел Тийну Томмсааре именно такой — измученной и заплаканной.

— Это ваш новый доктор, — тихо сказала она, показывая на незнакомца.

Мы остолбенели.

— Я покажу вам вашу комнату, — обратилась она к пришельцу, — и заберу оттуда вещи брата…

— Я помогу! — спохватился я.

Тийна пожала плечами, — мол, как хочешь, — и мы направились к комнате Каарела. Дверь была заперта; Тийна достала из кармана маленький ключик.

— А разве Каарел не вернётся? — спросил я.

И дурак, что спросил, ведь и так всё было ясно. А Тийна заплакала, отворяя дверь.

В комнате было немножко пыльно. Новый доктор вошёл и, поставив на стол с компьютером свою спортивную сумку, оглядел маленькое помещеньице, где всего-то и было что стол, стул и кровать. В восточном углу на полочке стояли две иконки и подсвечник с наполовину сгоревшей свечой.

— Ничего лишнего, — одобрительно сказал новый доктор.

Тийна выдвинула ящики стола и сложила в рюкзачок несколько книг и фотографий. Потом сняла с гвоздя старый заплатанный халатик. Больше взять было нечего.

— Если вам что-то будет нужно, Георгий Владимирович, приходите в больничный корпус, Ольга Васильевна теперь живёт там, — сказала Тийна и быстро вышла из комнаты.

Я побежал за ней.

Тийна шла, не оглядываясь. Я догнал её у калитки и преградил ей путь.

— Объясни мне, что происходит! — взмолился я.

— Каарел умирает, — ответила она, глядя в землю.

— Умирает?!

— Этот аппарат, который помогал ему ходить… он сломался и теперь потихоньку убивает Каарела. Снять его можно, но после таких операций мало кто выживает, а если и выживают, то… инвалидная коляска…

Тийна отодвинула меня и ушла. Я смотрел ей вслед и недоумевал. Я не понимал, как это Каарел может умереть. Смерть — это что-то чужое, почти фантастическое. Люди умирают в книжках, или в программе новостей, умирают дальние родственники, которых ты вообще не знаешь, а чтобы смерть приключилась вот так, наяву, с близким человеком… нет, этого я никак не мог понять.

Так, с распухшей от непривычных мыслей головой, я и вернулся в дом. Наверно, всё моё недоумение ясно выражалась у меня на лице, потому что и ребята, и новый доктор взглянули не меня с удивлением.

— Как тебя зовут? — спросил доктор.

— Меня? — переспросил я как полный идиот. — А… Илья. Арсеньев.

………………………………………………………………………………..

Георгия Владимировича ребята прозвали Жориком, и начали постепенно привыкать к новому человеку. Был он весёлым, сильным, как бык и мастером на все руки — просто младший брат Дяди Фила. Он починил комбайн и заставил нас навести в корпусе идеальный порядок, какого не было даже при Эстонце.

За складочку на покрывале, за пылинку на тумбочке, за дырку в носке он ругался страшным басом, тряся провинившегося за шкирку, как котёнка. Каждое утро он выгонял нас в одних трусах на лужайку за домом — на зарядку и обливал холодной водой из шланга. Ещё грозился, что вот придёт зима, и мы будем бегать босиком по снегу.

Младшие пациенты снова почувствовали вкус к жизни, потому что безобразничать стало ещё опаснее (и, соответственно, интереснее), чем при Эстонце. Старшие посовещались и решили, что Жорик — неплохой мужик, и его, в принципе, можно слушаться.

А я всё не мог смириться с тем, что на место Каарела во главе стола садится другой человек.

Наступил август. Однажды вечером, когда мы ужинали, к нам на огонёк заглянула Надежда, одетая сестрой милосердия.