Они не уступили бы свое место никому. Я спросила у парня в паколе: «Почему вы здесь?» Он не выказал особых эмоций, особой ярости и сказал обычным тоном: «Талибы взяли наши земли на холмах. Затем людей старше 25 лет, чтобы послать их на фронт. Там они погибли… Поэтому многие перешли на другую сторону и примкнули к моджахедам». За ним его товарищи с важным видом одобрительно кивали головой.

Начали раздаваться крики: « Амер Сахеб, позволь нам умереть за тебя!» Они испытывали абсолютное доверие к своему предводителю. Ведь он приказал своим убить его в случае, если у врагов появится возможность взять его живым.

Я столкнулась с удивительным, тревожным и слишком реальным миром.

Тяжелый пулемет стрелял не дальше, чем на 300 метров. Молодые солдаты забрались в кишку первой траншеи, наиболее удаленной от линии фронта. Несколько минут назад они уважительно отвечали на мои вопросы. Теперь с таким же достоинством они шли на смерть. Повсюду взрывались снаряды. Мужчины больше не разговаривали. Каждый знал, что боеприпасы наперечет.

Мы с Даудом и Фахимом молча стояли рядом, опершись о земляной вал траншеи. Потом нам приказали подняться на командный пункт. Там беседы с военными продолжились за чашкой чая, как если бы снаружи ничего не происходило, как если бы на расстоянии нескольких километров отсюда мальчишкам не грозила смертельная опасность. Солдаты шутили по радио. Я слышала их смех. Дауд объяснил: «Они говорят с талибами, которые находятся на противоположной линии фронта». Я не верила своим ушам.

Появился командующий: «Надо отходить. Дела плохи». Наступление срывалось. Пришлось быстро идти до военного грузовика. Снаряды рвались со всех сторон — то справа в поле, то слева, совсем близко. Мы проезжали мимо раненых, лежащих повсюду в ожидании эвакуации. Зачем смотреть по сторонам? Я трусливо прятала глаза. Страх, который до сих пор повиновался мне, совсем распоясался. На посту Фахим сообщил, что он возвращается в Роджа-Бауддин.

— Ты остаешься?

— Нет, я еду с вами.

Военные размещали раненых в грузовике прямо на полу, нам же отвели скамейку. Было ясно, что я занимала чье-то место, одного из тех раненых, которые часами будут ждать следующего грузовика. В моих ногах на полу умирал мальчишка. Совсем ребенок. Я все бы отдала, чтобы быть медсестрой, а не журналистом. Несмотря на это, на все эти эмоции, у меня появилось желание взять камеру и снимать.

Я посмотрела на трех своих друзей, сидящих на скамейке. Все трое афганцы, журналисты. Они посерели, на них не было лица, и, что хуже всего, они были так несчастны. Я никогда не видела, чтобы мужчины были более несчастны. И моя камера осталась выключенной.

Грузовик высадил нас перед домом, где жила семья, которая встретила нас просто, с уважением, взяв наши руки в свои и прошептав салам. Позже за нами придет другая машина. Все молчали. Свет керосиновой лампы заострял напряженные черты. И каждый умудрился найти укромный уголок, чтобы тихо поплакать.

Песчаная буря парализовала Роджа-Бауддин. Она покрывала все окружающее, людей, животных, машины, удушающим хищным облаком. Завывания дождя били по нашим оголенным нервам. Мы изнывали от изнуряющей жары конца лета. Людей было так много, что Зубайр был вынужден делить свою комнату с двумя гостями — арабскими журналистами. Но он не мог уснуть. Ему было не по себе. Он вернулся в свой кабинет, где и спал прямо на полу.

В своей комнате, устроившись на кровати под москитной сеткой, я думала о будущем. Мне удалось продлить отпуск, но рано или поздно придется возвращаться. Я не смогу продолжать жить, как если бы всего этого не было. Последние недели подарили мне головокружительные эмоции. И все это время у меня было какое-то удивительное душевное спокойствие.

Начиная с 17-летнего возраста, когда меняются и тело, и разум, когда начинается взросление, я искала смысл жизни. Должен же он быть у нее. Жизнь не может ограничиваться кучкой мелких удовольствий, печалей, чередой привычных и автоматических действий — нет, это невозможно. Наверняка есть во всем некий смысл. Вопрос этот очень волновал меня, я ломала над этим голову. Я предпочла бы потихоньку шагать своей дорожкой и оставить все идти своим чередом. Но это у меня не получалось. Я из стыдливости никому не говорила об этом, пыталась найти какое-то решение, направить энергию в нужное русло. Иначе она закипала во мне и оборачивалась против меня же самой. То я готова была горы свернуть, то впадала в безнадежную хандру. Это было ужасно. Что я только не предпринимала: йога, сеансы релаксации, коучинг, эзотерическое чтение, развитие личности — все способы были хороши, чтобы найти душевное успокоение хоть ненадолго, заполнить пугающую пустоту и найти свой жизненный путь.

В тишине гостевого дома я представляла себе возвращение во Францию и пыталась анализировать. Ничего хорошего: отсутствие личной жизни, чувство одиночества. Что касается работы, она не отвечала моим ожиданиям. Надо было выкарабкиваться из всего этого, и быстро. Что мне было терять?

8 сентября погода улучшилась, и служба безопасности решила, что мы должны уступить место тем, кто томился в ожидании в Душанбе. Накануне Франсуаза Косс сумела улететь в Таджикистан. Пришла моя очередь. Я уже не возьму интервью у генерала Масуда. Жаль. Итак, я присоединюсь к Шанталь Верон на юге Панджшира. Я смотрела на коллег-марокканцев: они тоже возвращались недовольные, вынужденные выехать вслед за мной.

В саду, ожидая джип, который должен был отвезти меня на вертолетную площадку, я прощалась с группой. Я попросила Кассима дать мне номер его телефона в Брюсселе. К сожалению, он недавно его поменял, а новый еще не запомнил. Подошел Азим, шеф по безопасности. Расстроенный. И было отчего. Ужасные новости с фронта отняли последние остатки энергии. Кроме того, слишком много народу в гостевом доме, и у каждого гостя свои требования. Его работа состояла в обеспечении безопасности Масуда, а не в роли хлопотливого метрдотеля. Он поторопил меня — джип уже приехал.

На взлетной площадке офицер отказался взять меня на борт: вас слишком много, это опасно. Я вернулась в дом. Азим вспыхнул:

— Что ты здесь делаешь?

— Видишь ли, Азим, вертолет переполнен.

Он не захотел ничего слышать, схватил рацию и дал приказ взять меня. Я помахала в последний раз своим собратьям, оставшимся в саду.

О том, что произошло после моего отъезда, мне рассказал Зубайр четыре года спустя. Во время его признаний были выпиты литры чая. Зубайр был раздавлен чувством беспомощности. Его чистый голос становился глухим при одних воспоминаниях и гремел от ярости при других. Он часто сидел с отсутствующим взглядом… Кабул был отныне свободен, страна встала на демократический путь, но я видела перед собой человека, который никогда себя не простит.

Чувство недоверия к тем двум арабам не обмануло его, хотя и не основывалось ни на одном конкретном факте. Перед моим отъездом он спросил у Азима, кивнув в их сторону: «А с ними-то что будем делать? Они работают в третьесортном издании. А нам необходимы международные телеканалы типа Си-эн-эн или Би-би-си. Все остальное — лишь потеря времени господина Масуда». Азим разделял мнение коллеги. И они решили отослать обоих журналистов ближайшим вертолетом.

Рано утром двое марокканцев попросили разрешения пойти в деревню, чтобы позвонить своим семьям. Там был магазинчик со спутниковым телефоном, откуда мы всегда звонили за границу. Они говорили по-арабски. Владелец прекрасно говорил на этом языке, но назойливый клиент, торговавшийся из-за цен, помешал ему подслушать разговор.

Несколько часов спустя в мою бывшую комнату в гостевом доме заселилась Назрин Гросс, афганка, работающая на американскую ассоциацию. Она хотела воспользоваться единственной душевой, но дверь была закрыта на засов. За дверью шептались по-арабски. Она прислушалась, постучалась легонько. Вышли двое мужчин. Она сказала им на их языке: «Здравствуйте! Я — Назрин Гросс, извините, что побеспокоила вас. Я могу воспользоваться душевой?» Она увидела выражение паники на их лицах, они исчезли в коридоре, как ящерицы, не произнеся ни слова. Но она была настолько занята своими мыслями, что тут же о них забыла.