В течение дня он несколько раз заглядывал, чтобы узнать, как мы устроились. Мы никогда не слышали, как он входил. Он не стучал в нашу дверь, а открывал ее и входил полноправным хозяином. Мне это нравилось. Слуга принес нам груду мягких шерстяных одеял. Они были совершенно новыми. Шахзада послал за ними на базар. Я знала о нехватке денежных средств, от которой страдала вся страна, в том числе и правительственные инстанции. Этот деликатный способ выразить нам свое уважение бесконечно тронул меня.

Я провела бессонную ночь. В голову лезли самые безумные мысли. Сколько бы я ни говорила себе: «Хватит! Это невозможно! Не он! Никогда», мой маленький внутренний кинотеатр продолжал демонстрацию фильма. В пять часов при первом пении муэдзина я встала с тяжелой головой. Мерхия и Джамиля спали глубоким сном. «Эй, девчонки, подъем!» Мы должны были уехать с ним на рассвете. В столовой, рядом с нашей комнатой, занавески были заботливо опущены, чтобы нас не было видно снаружи. Нам подали изысканный завтрак. Горный мед из Моманда лился рекой.

В шесть часов Шахзада Моманд-Хан не появился. В семь часов тоже. В семь тридцать он зашел, чтобы объявить нам, что очень занят, но после обеда поможет нам встретиться с людьми, которые нас интересовали.

Ни одного слова сожаления о том, что он испортил наш рабочий день. Шахзада удалился походкой, которая вчера так впечатлила меня. Но в этот раз я была в ярости. У нас было всего четыре дня для съемок, и мы не могли терять ни минуты. Может, и остальные дни недели будут так же потеряны? Ритм этого человека не подходил мне. Я бросила девочкам: « Зу [16], поехали! Будем снимать без него. Нам не нужно ничье покровительство».

Наша машина направилась к востоку. Очень быстро я поняла, что моя идея не была удачной. Мы захватили с собой маленькую камеру «Sony PD 150» — полупрофессиональную, скромную, с микрофоном на «ножке» — и несколько кассет. Оборудование достаточно легкое, оно позволит нам не раздражать этих странных людей при съемке. Поведение афганцев научило меня тому, что бесполезно пытаться управлять событиями, лучше оставить место для неожиданности, и тогда что-нибудь обязательно произойдет. Тем не менее при нашем появлении женщины исчезали в домах и больше не показывались. Поэтому мы снимали через опущенные стекла машины. Я пользовалась моментом, чтобы научить Мерхию и Джамилю съемкам в движении.

Некоторые деревни имели репутацию особенно опасных, их населяли сторонники Аль-Каиды. Но я не видела никакой опасности. Я не была на это способна, потому что все мои мысли были заняты яростью, которая, вместо того чтобы раствориться в работе, только нарастала. Я не прекращала ругаться. Я ворчала, если Акбар не вел машину достаточно быстро или был слишком неповоротлив. Я цеплялась к девочкам, которые болтали не умолкая; хотя на обратном пути они вели себя безупречно. Солнце садилось, когда мы въехали в ворота дома, в котором остановились.

Шахзада ждал на крыльце с суровым лицом: «Где вы были? Почему уехали, не предупредив меня?» Исчез его спокойный тон. Девочки опустили глаза. И, как ни странно, я уже не была так горда своим поступком. Он добавил уже более мягко: «Я обещал заняться вами. Но вы уехали, не предупредив меня. Это чрезвычайно опасно. Вы мои гости, и если с вами что-то случилось бы, я был бы ответствен за это».

Я забыла о том, что здесь правила игры отличаются от привычных. Как только объявили о нашем исчезновении, Шахзада послал людей по нашим следам. Они прочесали весь Джелалабад и ближайшие деревни. «Ищите их везде и приведите обратно. Среди них — иностранка, это опасно». Они вернулись ни с чем. Я проявила безответственность, которая могла стоить нам дорого.

Поворачиваясь, он сказал нам: «Идемте, нас ждут». Мы вошли в зал для собраний. Пятьдесят уважаемых бородачей ждали нас уже несколько часов. Шахзада, глава этих лидеров, человек, уполномоченный регулировать конфликты и следить, чтобы они не перерастали в кровавые, а потом и междуклановые преступления, привел сюда старейшин, которые спустились с гор, оставив все свои дела. А нас не было. Я сделала ужасную глупость, худшее из того, что могла сделать. Из-за меня он был поставлен в неудобное положение. Я сказала себе, что все кончено, я потеряла его доверие и он откажется помогать нам.

Стоя в своем толстом пуховике, со щеками, горящими от стыда, я пыталась взять себя в руки. Мужчины наблюдали за мной в тишине с другой стороны стола. Удивительная публика. Море огромных тюрбанов, недовольные или, напротив, доброжелательные лица, со смелыми глазами, несколько полуседых бород; они распространяли смесь брутальной силы и благородства. Их взгляды выражали спокойное любопытство. Они пришли, чтобы я рассказала им о своем проекте, и безмятежно ждали моей речи.

Я не имела права на ошибку. Эти горцы были чрезвычайно проницательны. Они поняли бы, искренна я или нет. Первым делом нужно извиниться и продемонстрировать свое уважение к их шефу. Мой головной платок был на месте, и я начала: «Прежде всего, я хочу извиниться перед вами, месье Моманд. Я не знала, что эти господа должны прийти, я сделала ошибку». Страх сжимал мне горло, я повернулась к Шахзаде. Сидя на другом конце стола, он, казалось, забавлялся. Конечно, я была смешной. Когда он начал говорить на пушту, все собрание засмеялось так громко, что даже портрет Хамида Карзая покачнулся. Может быть, Шахзада посмеялся над отвагой иностранок? Неважно. Буря утихла.

Он кратко объяснил старейшинам, чего мы хотим: «Задавайте им любые вопросы. Это афганки, вы можете им доверять». И с какой-то новой для него мягкостью подбодрил нас: «Ну, представьтесь, скажите все, что хотите, говорите с ними так, как говорили вчера со мной».

Я объяснила, для чего я приехала в Афганистан. Моим желанием было не просто снять фильм и уехать, но научить этих девочек работать с оборудованием. Джамиля переводила мои слова. Я настаивала на серьезности этого репортажа, сказала, что он будет сделан с уважением к их традициям. Я видела, что тюрбаны закивали.

Сконцентрировавшись на своей импровизации, я не обратила внимания на переводчицу. Я не заметила, что, войдя в комнату, где пятьдесят пар глаз уставились на нас, она побледнела и стушевалась. Не заметила, что она переводила мои слова и извинения дрожащим голосом.

Я поняла это позже. Она была тогда как на Голгофе.

Они к ней вернулись, ее кошмарные воспоминания, обладавшие собственной волей, более сильной, чем разум. Она не видела больше внимающих ей седовласых вождей. Ей мерещились искаженные от ярости лица тех, других, в черных тюрбанах. Ужасные слова, которые положили конец ее детству, раздавались в голове: «Мы убьем вас, мы убьем вас». Она начала дрожать, потом все поплыло у нее перед глазами. Думая, что она попросту под впечатлением, я подошла к ней, чтобы поддержать: «Спокойней, не нервничай».

Накануне, зная, что они с Мерхией в первый раз будут находиться среди такого количества мужчин, я готовила их к этому в нашей комнате. У девочек были свои убеждения, и я не хотела, чтобы эти мужчины приняли их всего лишь за прилежных учениц, повторяющих слова учителя.

Я шепнула Джамиле на ухо: «Ну же, ты сейчас всем докажешь, что ты можешь говорить, что можешь заставить их уважать себя». Она сумела взять себя в руки, уверенность вернулась к ней.

Я ждала трудного боя со старейшинами. Что же до моих учениц, они обе приехали сюда с уверенностью, что горские пуштуны — грубые и ограниченные люди. Но те были довольны, что мы решили дать слово их женщинам. «Нам бы хотелось, чтобы вы обучили кого-нибудь из наших женщин, если у вас будет время», — сказал мне самый молодой из мужчин. Другие благодарили Мерхию и Джамилю за их работу на благо афганцев. Наши предубеждения вмиг рассыпались. Один из стариков подождал, пока ропот смолкнет, чтобы обратиться к Шахзаде: «Мы согласны. Мы верим тебе, раис сахеб, а значит, доверяем и этим женщинам». «Добро пожаловать!» — сказал он нам.