В 21 год Шахзада стал старшим в большой семье. Во времена талибского режима он укрывался в Пешаваре, в перенаселенной квартире афганского квартала. Не имея возможности работать, он чувствовал себя бесполезным. Никем. Он предпочел вернуться и бороться с врагом, который опустошал его страну. Возглавив отряд из восьмисот мужчин, он охранял горы страны момандов. Ему помогал военный командир Наджи Кадир, присоединившийся к Северному Альянсу. И так шесть страшных лет, страдая от голода и холода, ночуя в пещерах на острых камнях, питаясь в лучшем случае кусочком хлеба за целый день. Ужасы войны, грусть от потери своих солдат было бы сложно пережить, если бы Бог, по его словам, не дал ему сил. Ведь Всевышний против узурпаторов. Не об этом ли говорится в Коране:

После ухода талибов Наджи Кадир, ставший губернатором Нангархара, предложил ему пост главы комитета по делам племен в провинции. Так в 32 года Шахзада стал одним из десяти вождей афганских племен. В течение года он разбирался с различными ситуациями, возникающими в отношениях между племенами, урегулировал конфликты между кланами, информировал правительство о нуждах школ, больниц, определял места для зимовки кочевников. «Именно в этот момент вы меня и встретили», — сказал он в заключение своего длинного повествования.

А потом появились мы со своим проектом. Он подумал, что, может быть, наш фильм поможет разрушить сложившийся во всем мире неблагоприятный образ пуштунов. Ведь талибы были пуштунами. Эти «разбойники» предали ислам и афганский народ. Кто мог простить такое преступление?

Таким был мужчина, который принял нас, — закаленный войной и уставший от нее. По правде говоря, я не поняла ни одного слова из его рассказа, но я была под впечатлением его голоса, сильного и красивого. Мои переводчицы занимались своим репортажем, но обещали все пересказать мне в спокойной обстановке нашей комнаты.

Шахзада повел нас в зал заседаний. Там на столе были приготовлены три пакета. В каждом был отрез ткани. Они были куплены для нас на базаре. Голубой был для меня, он подходил к моим глазам, как сказали мои ученицы. Я была смущена и отказалась взять его. Мерхия ужаснулась: «Прошу тебя, возьми, это наш обычай. Если ты откажешься, шеф обидится».

Не ломаясь, я приняла подарок. Меня накрыло волной эмоций. Никогда ни один мужчина не дарил мне ни ткани, ни платья, чтобы я стала красивее. Это был символический подарок, который наверняка лишит меня покоя. Шахзада настоял на том, чтобы я завтра же пошла на базар, где с меня снимут мерку и сошьют афганские одежды. Он отправит их мне потом в Кабул. Это будет завтра… Мы должны еще снять других представителей племени кучи, а потом вернуться домой.

Утром Шахзада снова попросил, чтобы мы сели в его машину. На этот раз он сам был за рулем, а меня попросил сесть рядом с ним: «Иди, твое место здесь». Я больше ничего не видела — ни неба, ни дороги, ни обочин.

Однако некоторые необычные сюжеты были достойны съемок. В небольшой тени фигового дерева — смиренный голубой силуэт, склонившийся над ивовой корзиной, в которой бьется в ужасе куропатка. Сколько времени эта женщина провела здесь, под палящим солнцем, в ожидании случайного автомобиля, который довезет ее до забытой Богом деревушки, расположенной на другом конце пустыни? В хижине на окраине поля парикмахер, склонившись над затылками, стрижет мужчин. Это картинка выглядела жизнеутверждающе. В лавке под открытым небом мясники отбиваются от мух, а разделанные туши баранов при каждом проезде автомобиля покрываются новым слоем пыли. Неприятное зрелище.

Нам предстояло преодолеть реку. С другого берега, наперекор бурному течению, к нам приближалась смешная переправа. Она напоминала нечто вроде катамарана: две большие моторные лодки были соединены между собой мостиком — идеальным местом для машин. Жестом Шахзада показал в направлении верховья реки. «Когда я был маленьким, мы переплывали ее, сидя в автомобильной шине и орудуя стальным прутом». Он улыбнулся приятному воспоминанию: «Это было рискованно, но быстро». Я смотрела на него, стоя на берегу. Его белая рубаха под коротким жилетом развевалась на ветру, на черных волосах — пакол. Я пыталась представить его ребенком: вооруженный рогаткой, засунутой за ремень, он бежит за бумажным змеем, как все маленькие афганцы. Так было до прихода талибов, которые запретили народу все развлечения.

Я начала понимать стремления того маленького мальчика, а потом и мужчины, в которого он превратился. Ведь все мы не живем сами по себе. В нас заключена та среда, в которой мы родились, город или деревня, где мы сделали свои первые шаги, колыбельная, которую слышали в детстве, игры, которые нас увлекали и помогали взрослеть. Все это создало нас такими, какие мы есть. Каждая подмеченная деталь служила мне ключиком от секретной дверцы к сердцу этого непроницаемого мужчины.

Мы ехали километр за километром под лунным небом, не встречая ни одной живой души. В машине установилась тишина. Джамиля и Мерхия, внезапно напрягшись, искали в горном пейзаже хоть какой-то признак жизни. Ни одного кучи на горизонте. Чахлые деревья и каменные холмы. Ничего другого, не было видно даже коз. За нами на джипе, в окружении телохранителей Шахзады, следовал наш водитель. Он не терял бдительности. Я узнала позже, что этому человеку, так долго прожившему в страхе, стоило больших усилий довериться пуштуну с гор. После того как мы оказались на другом берегу реки, Шахзада с едва уловимой гордостью в голосе объявил: «Начиная с этого места, я у себя дома. И здесь я делаю, что хочу». Мы были в стране момандов. В его руках.

Его страна простиралась от Джелалабада до реки Кунар на Севере и до Шаб Кадара в Пакистане на востоке. Он был хозяином этого горного треугольника, отгороженного от остального мира, — анклава, который был вне досягаемости правительства, полиции, талибов. Безразличные к внешней власти, моманды устанавливают свои правила под контролем глав деревень и кланов, для которых главным судьей выступает Шахзада. Эта независимость духа основывается на том постулате, что племя — это большая семья, иногда разделенная на части, где все внутренние дела не должны выходить наружу. Шахзада заверил нас, что его народ горд и независим, но миролюбив.

Наконец мы увидели пасущихся овец, потом детей, бегущих за нашими машинами. Палатки из грубой коричневой материи, натянутой на колышки, указывали на поселение кучи. Их перевозят на верблюдах и устанавливают на каждой стоянке. У этих людей еще было право на магию путешествия. У них были стада, которые они пасли в долинах и на лугах, и шесть палаток для шести семей. Мы приехали без предупреждения. Мужчины, казалось, считали большой честью для себя принимать своего вождя. Их жены были рядом — они не стояли в стороне и не казались растерянными, в отличие от тех, кого мы снимали накануне в деревнях. Некоторое оживление возникло после того, как мужчины велели женам приготовить еду. Потом снова вернулось безмятежное спокойствие.

Наше внимание привлекли две женщины. Они сидели под навесом, задрапированные в яркие материи. Старинные монеты на шалях отражали яркий солнечный свет, огромные колье из лазуритов и кораллов украшали шеи. На Мерхию их красота произвела такое впечатление, что она смотрела на них не отрывая взгляда. Множество вопросов, должно быть, пронеслось в ее голове, но один из них волновал ее, по-видимому, больше других, потому что она выпалила его первым: «А куда вы ходите в туалет?» Кочевница показала на бескрайние просторы за спиной: «В пустыне… Ночью».

Мои городские девушки, живущие в нищем и разрушенном городе, считали себя вполне цивилизованными. Мерхия сказала в мою камеру:

— Они живут, как животные.

— И едят то, что нам не пришло бы в голову съесть, — добавила Джамиля, без сомнения, самая рафинированная из всех моих учениц.