Вилли аж подпрыгнул.

— Да что вы все — поспятили? Зачем вам туда?

— М-м… — Девочки сделали невинные глаза. — Говорят, граф делает чудные конфеты.

— Никогда, — поклялся Вилли, — никогда я вам в этом не помогу! Конфеты… Молитесь об одном — чтобы не пришлось никогда попробовать этих конфет! Поскорей миновать это место — вот о чем вы должны мечтать. Да что говорить, если б не ваши Святые Голубицы — черт бы их побрал! — я б ни за что сюда не вернулся. Знаю точно: по мне уже плачет если не веревка — то топор, а если не топор… — он передернулся, — то графская лаборатория.

— Да что же там такое, в этой лаборатории? — удивилась Марион.

Вилли обернулся, по щеке его скатилась слеза.

— Милая девочка, хорошо, что ты этого никогда не узнаешь.

Они плыли у самого-самого берега, надежно скрытые от глаз замковых дозорных ветвями прибрежных ив.

— …на следующее утро Жози должны были казнить. Лапушка, птичка… Я не смог бы этого вынести. Ведь в то утро нас должны были обвенчать! Я бежал еще ночью, воспользовавшись ключом от потайной дверцы.

— «На следующее утро»! — прошептала Эвелина, и слезы застлали ее взор. — «На следующее утро» — это, значит, уже два дня назад!

Несомненно, так оно и было. Лодка с тихим плеском скользила под кудрявыми ветвями ив. А четыре пары глаз напряженно всматривались в замок. Вот появилась из-за поворота новая башня, вот вторая, на стенах копошились черные фигуры дозорных. Вот луч солнца, прорвавшись из-за туч, скользнул по шпилю еще одной башни…

Вдруг Вилли страшно вскрикнул. Он стал белее снега, глаза его выпучились, а жесткие волосики встали дыбом. Он вскинул руку и указал на шпиль.

Нанизанная на шпиль башни, наполовину скрытая развевающимися волосами, на них мертвыми глазами смотрела голова Жозефины.

Сначала Эвелина просто радостно улыбнулась.

Потом, не выдержав, громко прыснула.

Удивленно взглянув, Вилли покачал головой.

В следующий момент, закрыв лицо руками, девочка затряслась от судорожного смеха.

Когда же, вторя ей, на дно лодки в хохоте грохнулась и Марион, Вилли только пожал плечами:

— Бедняжки… Дети всегда тяжело переносят потерю близких.

А девочки не унимались.

— Голова!.. — захлебываясь от счастливого смеха, повторяла Эвелина. — Голова!..

— Ой, не могу… а-ха-ха!.. Ой, не могу… а-ха-ха!.. — суча ногами, каталась по дну лодки Марион. — Они просто… они просто отрубили ему голову!

Согнувшись в три погибели, девчонки хохотали до слез. До нечленораздельного визга. До колик в животе. Не в силах произнести ни слова, они только махали руками в сторону башенного шпиля — и снова, обессиленные, валились на дно лодки.

Вилли только охал и качал головой.

Наконец, отдышавшись, Эвелина деловито осведомилась:

— А тело? Куда подевали тело?

Вот этого Вилли сказать не мог.

— Думаю… — развел он руками, — думаю, бросили в озеро…

Обет не улыбаться был нарушен. Да и как не улыбаться, если страшная казнь Баршломеуса заключалась всего лишь в том, что с него сняли голову? Эту «казнь» Бартоломеус проделывал сам с собой каждый день перед зеркалом. Теперь девочки думали только об одном: если обезглавленного «казненного» выбросили в озеро, то наверняка он давно уже выплыл на берег и прячется неподалеку от замка. Одно тревожило: без головы бедняга Бартоломеус далеко уйти не мог. И только они — они и больше никто — могли ему помочь: ведь у них был целый сундучок с его головами.

Ах, как было радостно! Девочки так и порывались рассказать Вилли обо всем: о злодее графе, о волшебных конфетах, о томящемся в плену графе Эдельмуте и о том, что они его обязательно-обязательно скоро разыщут! А главное, о том, что Вилли совсем не нужно переживать: Бартоломеус жив, ему только нужно помочь найти голову!

Но когда вечером сидели на берегу у костра, ели утку, что Вилли подстрелил в камышах, и Эвелина осторожно пыталась поведать о «тете Жозефине», которая была «удивительным, непростым существом»… Вилли Швайн с жаром воскликнул:

— Да, она была удивительным — и очень непростым существом! Я так любил ее, мою крошку, так… — Он вытер кулачищами глаза и попросил: — Не будем о ней больше, ладно?

Девочки смущенно замолчали. Ну как сказать Вилли, что его Жозефина — на самом деле безголовый управляющий графа Шлавино? Языки их прилипли к гортани.

…Утка была вкусная, но несоленая. И Марион, как практичная хозяйка, взялась посыпать ее золой. Так всегда делают, если дома нет соли, или если ее берегут…

— Но ведь у нас есть соль! — вспомнила Эвелина. — Забыли? Арабская!

Конечно, взяли только щепоточку. Чуть-чуть — чтобы почувствовать вкус. Соленая утка была совсем не то, что несоленая — даже Вилли Швайн повеселел. Положил на ломоть хлеба, откусил…

— Райская еда!

— Именно что райская, — закивала с набитым ртом Марион. — Уверена, такую утку жарят себе святой Петр со святым Павлом — каждый раз после того, как подстрелят ее в райских кущах.

И Эвелина, отпробовав, подивилась, насколько Марион попала в точку.

— В монастырь я больше не хочу, — сообщила Марион, обгладывая косточку.

— Я тоже, — подхватила Эвелина.

— И для полного счастья мне недостает только одного — конфетки для моего бедного Фауля.

— Мяу, — согласился гоподин Фаульман.

— Но для этого нужно попасть в замок. Ах, если бы кто-нибудь нам помог. Кто нибудь… — Девочки выразительно покосились на Вилли.

И тут Вилли удивил. Хлопнув себя по ляжкам, растянулся в улыбке:

— Честное слово, девчонки! Чего вы так распереживались? Ключик-то от потайной дверцы — вот он!

Была найдена тарелочка с голубой каемочкой, на нее водружен ключ и торжественно преподнесен девочкам. Вилли был самой любезностью. Он объяснил, где искать дверцу, что ведет в замковый садик, и подробно обрисовал, где найти лабораторию, кухню и графские покои.

— Ой, Бог ты мой, только будьте осторожны.

— Не беспокойся, с нами ничего не случится, — поспешили заверить девочки.

— Болван я, право, — рассмеялся тот. — Ну что, на самом деле, с вами может случиться?

…Светил месяц в ночном небе, шумел ветер в ветвях дуба. Эвелина долго не могла уснуть. Она ворочалась и ворочалась на месте, удивляясь, что за странный человек этот Вилли Швайн. Еще днем он яростно бранил их за разговоры о замке, а вечером — пожалуйста: сам отдал ключ. Ну не странно ли?

Вероятно, во всем виновата утка — очень вкусно пожаренная и приправленная арабской солью. Он поел ее, стал добрым — и со всем согласился.

И со всем согласился… Закрыв глаза, Эвелина задумалась. Она думала, думала — да так и уснула.

…Утром Эвелина вскочила, будто кто ее ужалил.

— Вставай, Марион, вставай! Дело не в утке, я знаю, в чем дело!

— А?.. В утке?.. — испуганно спрашивала Марион, терла распухшие со сна глаза и ничего не понимала.

— Нет-нет, не в утке — а в соли, которой приправили утку! Эта соль, — прильнув к уху подруги, Эвелина взволнованно шептала: — эта соль — не арабская!

— Ах! — подпрыгнула Марион в крайнем изумлении.

— Это вообще не соль!

Уверить Марион было недолго. Уже спустя недолгое время, прикрыв рот руками и широко распахнув глаза, та взволнованно кивала. Да, да, она во всем согласна с Эвелиной.

Однако подозрения нужно было проверить.

— Какая жирная куропатка! — восхищалась Марион, присев на корточки у костра. — Ну, посмотрите-ка, жир так и капает! Ой, не могу ждать, слюнки текут!

— Сейчас, сейчас, — кивал Вилли, поворачивая только что подстреленную птицу над огнем. — Наберись терпения. И, я думаю, немножечко арабской соли не повредит.

Куропатка оказалась сочная, нежная. Всем понравилась. Только Вилли показалась чересчур пересоленной.

— Пересоленная — это очень вкусно, — заверила его Марион, впиваясь зубами в свой совершенно несоленый кусок.

— Твоя правда, — согласился Вилли, посыпав солью дополнительно. — У-у, вкуснятина! В жизни не ел ничего подобного.