Вот тогда он и начал винить в своих преступлениях нацистское прошлое. «Я признаю, что всегда ценил хорошее поведение и благопристойность, – сказал он. – Я вырос в эпоху фашизма, когда строгость и дисциплина играли важную роль. Возможно, я подсознательно вобрал что-то из этого, что вполне естественно, но я не зверь, которым пытаются выставить меня СМИ».
Но когда его спросили, что бы он подумал о человеке, подобном ему самому, он признал: «Глядя со стороны, возможно, я бы тоже решил, что он зверь и чудовище».
Он также отрицал заявление дочери о том, что он начал приставать к ней в одиннадцать лет. «Это неправда. Я не растлитель малолетних. Это началось позже, намного позже, когда она была уже внизу».
Он признался, что начал планировать плен своей дочери задолго до того, как завлек ее в подвал. «Приблизительно за два-три года до этого, – вспоминл он. – Шел 1981-й или 1982-й, когда я начал делать из комнаты в подвале камеру».
Полиция полагала, что, может быть, и вовсе шел 1977 или 1978 год, когда, по словам Элизабет, начались его приставания.
«Я достал тяжелую железобетонную дверь и оборудовал ее электрическим замком с дистанционным управлением, который открывал ее только после того, как ввести числовой код, – продолжал Фрицль. – Я изолировал весь бункер, сделав его звуконепроницаемым. Установил ванну, унитаз, кровать, плиту и холодильник. Электричество и свет уже были проведены.
Возможно, кто-то мог заметить строительные работы, но это все равно не имело никакого значения. Подвал моего дома принадлежал мне, и только мне... это было мое царство, и только я имел в него доступ. Все, кто жил там, знали это – моя жена, дети, жильцы, – и никто не посмел бы вступить в его пределы или просто спросить, чем я там занимаюсь... Я говорил всем, что там находится мой кабинет, где полно личных бумаг, касающихся только меня, и этого было достаточно – все подчинялись моим правилам».
Дойдя до похищения Элизабет, он сказал: «Едва вступив в переходный возраст, она перестала подчиняться моим правилам... Вечера она проводила в сомнительных барах, пила и курила. Я лишь пытался отвести от нее эту напасть. Я нашел ей работу официантки, но она по нескольку дней не выходила на работу. Она даже дважды сбегала из дому, связалась в это время с плохими ребятами, они были не лучшей компанией для моей дочери. Я бы мог каждый раз возвращать ее назад, но она пыталась бы снова сбежать. Поэтому мне нужно было что-то с этим делать. Мне нужно было найти место, где я мог бы удержать Элизабет, если необходимо, силой, в стороне от окружающего мира».
Он отрицал то, что держал ее закованной в наручники, цепи и тем более на собачьей привязи, как она говорила. «Это было ни к чему, – объяснял он. – У моей дочери не было возможности сбежать. Это был замкнутый круг, круг, из которого не было выхода – не только для Элизабет, но и для меня самого. С каждой новой неделей, что моя дочь проводила в заточении, мое положение становилось все безумнее. Я серьезно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Но я боялся того, что сяду в тюрьму, и того, что моя семья и все вокруг узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды не стало уже просто слишком поздно выпускать Элизабет обратно».
Только когда Элизабет оказалась запертой в подвале, он начал сравнивать ее со своей матерью, говорит он сам. Со временем у него появились сексуальные фантазии о ней, которые, как уверяет, он пытался пересилить. «Но мое влечение к Элизабет становилось все сильнее и сильнее, – говорил он. – Я знал, что Элизабет не хотела того, что я с ней делал. Я знал, что причинял ей боль, но желание отведать наконец запретный плод было слишком велико. Это было как наваждение».
Но он не только хотел переспать со своей дочерью, он также хотел завести с ней семью. «На самом деле, я хотел от нее детей, – сказал он в прокуратуре. – Элизабет, естественно, боялась рожать, но я принес ей в подвал книги по медицине, чтобы она могла подготовиться к ответственному дню. Я принес ей полотенца, дезинфицирующие средства и пеленки.
Я с самого начала задумывался о потомстве. Это казалось мне изумительной идеей: иметь полноценную семью еще и в подвале, с хорошей женой и парой детей. Я подготовился ко всем непредвиденным обстоятельствам. Каждый раз, уходя из подвала, я активировал таймер, который отпер бы двери в подвал, если бы я не вернулся по прошествии какого-то времени. Если бы я умер, Элизабет и дети были бы спасены».
Фрицль даже хвастался своей щедростью. «После рождения Феликса в конце 2002 года я даже купил Элизабет стиральную машину, чтобы она могла стирать детские пеленки и простыни не руками в раковине. На протяжении всех 24 лет я понимал, что поступаю неправильно, что я, должно быть, сошел с ума, раз делаю такое, но все равно это стало моим нормальным состоянием – вести двойную жизнь, спускаясь в подвал собственного дома».
На вопрос, видел ли он в своих пленниках вторую семью, он отвечал, что именно так и смотрел на них. Он также сказал, что Элизабет никогда не говорила детям, что они были плодами инцеста, в который ее втянул отец. Заключенные дети всегда обращались к нему «дедушка», даже видя, как он насиловал ее.
«Элизабет всегда заботилась о таких вещах ради семейного благополучия, – говорит он. – А я пытался дать своей семье в подземелье все самое лучшее, что мог. Когда я приходил в подвал, то всегда приносил своей дочери цветы, а детям – игрушки и книги. Элизабет готовила для нас нашу любимую еду, а мы с детьми могли смотреть в это время приключенческие фильмы на видео, а потом мы вместе садились за кухонный стол и ужинали».
Он не отрицал того, что дети часто страдали от болезней, приступов кашля, болей в груди, спазмов и конвульсий, – но он не предпринимал эффективных действий, чтобы облегчить их положение. Когда заболела Керстин, «она разорвала на себе одежду и выбросила ее в унитаз». Именно тогда он осознал, что пора прибегнуть к хорошей медицинской помощи.
Фрицль уверял, что уже тогда он подумывал о том, чтобы освободить семью из подвала и свести их с семьей наверху. «Я хотел ввести Элизабет и детей в свой дом, – говорит он. – Я уже состарился к тому времени, уже был не таким энергичным и понимал, что в скором времени просто буду не в состоянии обеспечивать семью в бункере. Но Элизабет и дети должны были подтвердить историю о том, что жили в секте, расположенной в секретном месте, пока их не отпустили оттуда».
С этим явно несостоятельным планом он надеялся, что его преступление сойдет ему с рук, но в то же время он вполне сознавал, что ему грозит. «Конечно, я надеялся на это, хотя надежда моя была слабой, – говорит он. – Всегда была вероятность того, что Элизабет и дети предадут меня, но я пошел на этот риск, и я сделал это, потому что назревала трагедия (с Керстин)».
На вопрос, как ему удавалось не дать сбежать дочери и детям, он отвечает: «Это было несложно. Мне не пришлось использовать физическое насилие. Элизабет и дети полностью признавали во мне абсолютного главу семьи... Они никогда не посмели бы напасть на меня.
Кроме этого, они знали, что только мне известен код от пульта управления, который открывал и закрывал двери в подвал».
Суд спросил Фрицля, угрожал ли он им газовой атакой, если они будут пытаться сбежать. Он отрицал это. «Я только объяснил им, что им не стоит пытаться открыть дверь из подвала, потому что они могут получить разряд электричества и погибнуть», – ответил он.
На вопрос, почему троих детей он вынес наверх и дал им возможность прожить относительно нормальную жизнь под присмотром его жены, Фрицль ответил, что все из-за того, что они были «плаксами». В замкнутом подвале они действовали ему на нервы, и он боялся, что звуки их плача могут привести к тому, что его укрытие будет обнаружено.
Но полиция сегодня считает, что причиной могло стать вовсе не это. Если Лиза была удочерена, то остальные двое были зарегистрированы как дети, взятые под опеку, что давало Йозефу и Розмари Фрицль права на получение детского пособия, которое стало неплохим источником дополнительного дохода семьи. Различные государственные выплаты выросли до 20 тысяч в месяц: 600 (480) евро в месяц за Лизу, после того как она была удочерена; и 1000 (800) евро – за каждого из детей, взятых под опеку, – Монику и Александра. Поскольку бизнес Фрицля претерпевал финансовые трудности, эти средства позволяли ему вести расточительный образ жизни – одежда, дорогая машина, визиты в публичный дом и поездки в Таиланд. Полиция предполагает, что это стало действительным мотивом, побудившим его вынести детей наверх. Изучив его финансовые записи, они выяснили, что Фрицль постоянно нуждался в деньгах для выплаты по счетам.
