— Только ничего не говори про эндоскопы, — приглушенно засипел Святослав, будто Лев мог услышать.

Федор кивнул и вновь принялся орать в ответ на вопросы Льва:

— Да, все в порядке! Оперируем мало! Труха, обычная, будничная плывет, конечно… Отдыхайте, отдыхайте нормально… Никаких. Пока молчат… Да. Этот да. Умер. Ушел. Законно ушел… И этот должен был. Куда ж денешься… Неожиданностей не было. Из молодых очень тяжелых нет… А-а! Тоже ушел — острый инфаркт после операции… Отдыхай спокойно, Лев Михайлович.

— Дайте и мне пару слов сказать. — Свет почти вырвал трубку у Федора и, не успев донести до рта, стал кричать, как только что Федор Сергеевич:— Алло!!! Начальник! Ходите по песку спокойно! Машину смотрел, все нормально. Время идет, ржавчина тоже. Как склероз. Жалею ваши деньги! Отдыхайте! Приезжайте! Несовместимых мы полны желаний, как сказал поэт! Даю трубку Руслан Василичу!

— Лев! Просто приветствую тебя, и все! Присоединяюсь ко всем!.. Для порядка… Больше ничего не надо… Спрашивай. Все в порядке, Лев, отдыхай. Чао.

Трубку положили. Немножко отдышались от междугородного перекрика и закончили чаепитие. Чашки и стаканы убрали. Ящик задвинули. Чайник поставили в шкаф. Сначала ушел Святослав Эдуардович, а затем и Федор с Русланом оставили в покое кабинет послеоперационной тишины и отдыха.

На переговорном пункте никого не было. Пустынная роскошь курортного местечка. Ноябрь!

Дома никто не ответил. Лев помрачнел, стал думать об Ирке: как там складывается сейчас у нее жизнь, стал терзать себя, что в такой важный для нее период он в стороне, — будто был бы он рядом, дочь с зятем позволили ему хоть как-то вмешаться. Он стал раскачивать свою вину перед дочерью, как зубной врач расшатывает щипцами зуб перед тем, как выдернуть его. Но потом понял, что в это время и не может быть никого дома и что позвонил он домой сейчас специально, так сказать, галочку поставил в плане своих жизненных мероприятий… Стоило ему понять себя, как настроение окрасилось в еще более темные цвета. Далеко не всегда понять себя — значит встать на путь исправления, освободиться от вины; часто это лишь усугубляет тяжесть вины.

Лев переключился мыслью на больницу: это легче и, несмотря на то что заранее решил не звонить в отделение, отрезать себя от больных, конференций, круговерти слухов, реализовал телефономанию человека XX века и набрал номер своего кабинета. Возможно, и там сейчас никого нет: либо в палатах, либо на операциях, либо в ординаторской сидят. Впрочем, близится время чая — могут оказаться и в «чайхане».

— Привет, Федя. Как живете?.. Что там у вас нового?.. Интересные операции были? Ну и слава богу, что все хорошо. Только по «скорой»? А плановые есть?.. А что про судьбу нашу болтают?.. Работать не могу… Слушай, а как этот, в четвертой палате, первый налево, живой?.. Ну конечно. Так и должно быть по всем законам. А что еще?.. Все хорошо. А в пятнадцатой, у окна?.. Когда?.. Ну, до меня б ему все равно не дотянуть. Я думал, раньше, сразу, как отвалю. А откуда рак, где источник, посмотрели? Ну ладно… да. Деньги есть еще. Вот что с больницей будет? Душа болит. Слушай, а вот последний наш, помнишь, как он, выписался?.. Да ты что! А что такое?.. А на какой день инфаркт?.. Ну незадача. Хорошо, хорошо! Тебе все хорошо! Привет, Свет… Спасибо… Спасибо, дорогой… Да? Спасибо, спасибо. До скорой встречи… Руслан, привет… Чао, чао. Обнимаю вас всех! Не ругайтесь. Желаю побольше оперировать. Отстреливайтесь, занимайте круговую оборону! Салют.

Лев вышел из будки — настроение улучшилось. Вроде ничего хорошего и не услышал, про кого ни спросил — все умерли. Но на самом деле он и спрашивал только про тех, кто был «на очереди», выжить которым было очень трудно, практически невозможно. А чего ж спрашивать про тех, которые все равно выпишутся? Случись что непредвиденное — сами бы сказали ему. Про непредвиденное и спросить нельзя. А предвиденное и вышло согласно предвидению.

На скамеечке рядом с телефонной будкой ждала Марта.

— Ну и разговорчик был!

— А что такое?

— Слушай: «Ну, как дела? Хорошо… Хорошо… А этот? Законно умер. Должен был умереть. И этот? Ну да?! А я думал, он раньше умрет… Хорошо. А этот? Ну! Ай-яй-яй! Ну пока. Чао. Отстреливайтесь». А если кто со стороны услышит? Бандиты. Гангстеры. Крестный отец.

— Нормальный разговор.

— Вот именно. Зайдем на рынок, купим фруктов. И в магазин еще успеть надо.

— Может, там посмотрим что-нибудь Ирке?

— Посмотрим, посмотрим. Ну что, развеял тучи немного, коль скоро умерли все законно?

— Да я не про то. Больницу жалко. Парк, видите ли, им нравится! Это ж детище наше. Жалко. Столько на нее ушло всего меня и всех нас. Второй раз уже не поднять.

— Да, может, всех вас вместе куда возьмут?

— «Всех»! Да мы на десять лет постарели за эти десять лет. А то и больше, чем на десять. Силы-то не те. Начинать — не по накатанному катиться. Руслан уже в институт намыливается. Почти отрезанный ломоть. Федька докторскую делает — тоже уйдет куда-нибудь. А я уж слаб в коленках. Стар, чтобы все сначала начинать.

— Старик! Ничего, продержишься на сценариях.

— Дура. Кому они нужны, мои сценарии? Я тебе про работу говорю. Я ее люблю. А ты — сценарии. Мы свою работу любим. Поняла?! У них там высшая целесообразность царствует, а любовь всегда нецелесообразна, необъективна. Ты бы это зарубила у себя на носу.

— Да что ты дергаешься? Все устроится. Пойдем быстрее. В магазин не успеем. Я там вельветовые брюки видела, может, подойдут тебе.

— Отстань. На черта мне твои брюки? Может, мне садовником в нашем парке остаться? Ведь грех не делать то, чему всю жизнь учился, научился. Силы есть — и не делаешь. Пока силы есть…

— Я тебе весь материал по склерозу подобрала и разложила на столе слева.

— Где ты мне весь склероз разложила, еще неизвестно. Слева… Слева сердце.

— Остряк. Ненавижу такие разговоры. Я уродуюсь в библиотеке, выискиваю всякую нужную тебе муру, а ты становишься в позу стареющего гиганта и наслаждаешься ситуацией, жалость выпрашиваешь у судьбы.

— Надоело мне эти сценарии клепать. Болезни, микробы, аппараты… Кому нужна эта популяризация? И зачем это людям знать? Тешить гордыню узнавания — ради чего? Посмотрят киношку про склероз — и столько рассуждающих появится. Рассадник полузнаек, верхоглядов — а каково лечить их! И мне — ни уму ни сердцу…

— Это у тебя гордыня специалиста, чистоплюйство! Конечно, ты для кармана работаешь — для ума и сердца у тебя другое. Всего достаточно.

— Что?! И ты поддерживаешь во мне эту пустоту? Всю жизнь оперировал, а что осталось! Что осталось для бога, для души? Ничего не осталось! Все, что делал, переделывал, реконструировал, отрезал, пришивал — все настолько временно. Так ненадолго…

— А сценарии…

— Тьфу ты! Опять! Прекрати про них говорить. Если бы еще художественные… Даже самые хорошие научно-популярные, самые шедевры — уж такие однодневки. Мои больные долговечнее. Сейчас теории и понятия в медицине меняются на сто восемьдесят градусов не в течение жизни поколения, а, наверное, в течение одной болезни. У художественных есть хоть какой-то шанс задержаться… Эфемерность… Мотыльковость всего…

— Истерика. Сценарии тебе по крайней мере деньги дают, интерес к жизни, силы. Стало быть, через себя кому-то жизнь улучшаешь.

— Труха. Демагогия глупая.

— Что, тебе силы разве не нужны? Сценарии тоже помогают. А все, что ты орешь, — истерика, рефлексия, интеллигентщина.

— Рефлексия не рефлексия, а интеллигент тем и отличается, что свое дело все время продолжает. Интеллигент все равно свою миссию несет. «Интеллигентщина»! — Лев покривился — не исключено, что это была улыбка. — У художественного сценария есть хоть малюсенький шанс продлиться чуть дольше, чем моя жизнь. Малюсенький шанс Ирки увидеть что-то мое после смерти моей. Хоть что-то мое меня переживет, кроме детей.

— Так возьми и напиши художественный сценарий.