Сегодняшнее осложнение, ЧП, вынудило старейшин отделения, Федора и Руслана, прекратить сбор разнообразной информации и вызвать в кабинет дежурившую ночью Надю, чтобы учинить ей разнос. Надя вводила внутривенно хлористый кальций и, проколов вену, попала раствором под кожу. Это чревато повреждением кожи и затем раной в месте укола, если вовремя не принять меры.

Они по очереди отхлебывали чай, и пока один хватал чашку, другой ставил ее и продолжал читать нотацию. Как на качелях — то один, то другой. Тоже обычная метода «втыка»: Лев начинал, потом кто-нибудь подключался, перебивая начальника, будто боясь, что выволочка окажется недостаточно активной и они упустят многое из того, что необходимо сказать нагрешившему по поводу его проступка. Лев распекал недостаточно активно, как бы нехотя и, если его друзья-коллеги-помощники начинали зарываться в ругани, старался их перевести в более нежную тональность. Он все время напоминал им, что нехватка сестер — одна из объективных причин огрехов. А мало сестер не только потому, что их не могут набрать до положенного по штату количества, но и потому, что само число штатных должностей недостаточно. Тридцать — сорок больных на одну ночную сестру — слишком большая нагрузка, чтобы требовать от нее скрупулезного выполнения всех назначений. Да еще санитарок не хватает — попробуй все успеть. Вот почему, не справляясь, сестры зачастую неоправданно вдруг вовсе перестают работать и начинают отдыхать ночью, стало быть, спят.

Но ведь их «материал» — больные, живые люди, и, что бы ни было, надо все назначенное выполнить. В результате у Льва появился комплекс вины перед сестрами, и коллеги пытались компенсировать мягкость его замечаний. В ответ у него добавлялся еще и комплекс вины перед товарищами, которых он вроде бы понуждал ругаться больше, чем следует интеллигентному человеку. Постепенно Лев стал кладезем комплексов, поскольку чувствовал свою вину еще и перед семьей, и перед Мартой, и перед хирургией — оттого что много времени отдавал научно-популярной стезе; и перед медициной в целом — поскольку в глубине души думал, что лучше бы не знать обывателю так много про свои болезни. Но все эти комплексы хороши для литературы или малой психиатрии, а жить-то надо, лечить-то надо…

Лев наставлял коллег: если сестра пропустит один укол антибиотика, надо пожурить, это еще не катастрофа, лишь бы, конечно, подобные пропуски не вылились в систему. Но вот если сестра не сделает вовремя инсулин, тут уж щадить нельзя: может случиться беда. «По голове бейте за инсулин, хамство и вранье. В принципе им заведомо не под силу… не под силу их вниманию и прилежанию сделать все — и абсолютно легко они могут обходиться без хамства и вранья». И действительно, в отделении улыбались чаще, чем там, где кровь из носу, но сделай все.

Беда в том, что все-таки делать-то надо все. А сегодняшний случай был из тех, за которое «надо бить по голове». Не сказать, что случилось, вовремя — тоже вранье. Вот уже где действительно «дорога ложка к обеду». Конечно, любой может промахнуться, ввести кальций мимо вены и вызвать осложнение. Не это грех. Работают люди — не машины. Опасен не грех — страшно зло.

Начал, как всегда, более активный и агрессивный Руслан:

— Как же так, ведь знаешь, что вводишь, и такая невнимательность! Теперь будет некроз, язва! Когда теперь мы ее выпишем, уже совсем выздоровевшую? Наконец, это же больно!

Потом вступил Федор. Он говорит мягче, но четче, его замечания продуктивнее:

— Ну ладно, с кем не бывает. Но почему ты никому не сказала? Любое осложнение — тотчас надо сказать всем. Каждый может знать что-то еще, чем можно помочь. Ведь когда у Льва Михайловича что-нибудь случается, он всегда со всеми советуется, не боится за свой престиж. Потому что надеется на помощь: кто-то где-то когда-то видел что-то похожее. Все вместе и исправляем.

— Ты-то сама знала, что надо делать? Ведь не знала! Увидела да молчком в тряпочку — авось пронесет. Ты же не знаешь, черт побери!

— Теперь знаю.

— «Теперь знаю, теперь знаю»! Так это через два часа. А надо было сразу обколоть новокаином. Немедленно! И было бы все нормально.

Опять Федор:

— Если бы ты, Наденька, сразу нагнала туда побольше новокаина, почти наверняка бы все обошлось. А теперь неизвестно. Никто бы тебе голову за это не оторвал. Почему надо было молчать? Непонятно. Ошибки бывают у всех. Их надо исправлять, а не скрывать. — Федор говорил все эти банальности занудным, поучающим тоном школьного учителя младших классов. Но именно тогда, когда забывается банальное, и приходят катастрофы. Все беды приходят от забвения очевидного. К оригинальностям приходится прибегать, когда упущена банальность.

Надя молчала. Руслан перешел к оргвыводам:

— За это выговор тебе надо дать и вывесить приказ на обозрение всей больницы. Приятно будет?

— Да что там выговор! Не выговор важен, — между начальниками появились разногласия, — а чтоб не отходила от больной ни на шаг, сиднем сидела рядом! Дело чести твоей и нашей, чтоб обошлось без осложнения и чтоб жалобы никакой не было. А если и будет осложнение, больная все равно должна быть нам благодарна за лечение, уход и внимательность. Понятно? И не только эта больная, но и все, вокруг, особенно в палате, должны быть завалены лаской и улыбками.

Руслан тоже сменил тон и направление разноса:

— Да, да, чтоб улыбка была постоянно. — Можно подумать, что Руслан — генератор улыбок.

Надя ушла. Оба педагога молча продолжали пить чай. Вид их выражал крайнее довольство собой. Часто так и бывает. От большой ругани — большой смрад на душе остается, а так вроде недобрал, свое отдал вроде бы, тебе должны вроде бы — ты и впрямь добрый и хороший. Была и еще одна причина для довольства собой: в угаре слухов, поглощенные ими, может быть, даже больше, чем работой, оба тем не менее проявили себя только что людьми дела, отчитали, как положено, за нерадивость и вновь обрели уверенность в собственной значительности. И эту уверенность не подчернили злобностью. Как все хорошо! Приблизительно так, но по-разному думали оба ныне правящих хирурга, сидевших на одном троне, как когда-то Иван да Петр. Раздался короткий решительный стук, и возник Святослав Эдуардович:

— Здравствуйте, коллеги.

Коллеги приветливо улыбнулись и одинаково кивнули.

— Что, Святослав, нового ничего не притащил на хвосте? Что с больницей, не знаешь?

— Да что вас ерунда заботит? Пока соберутся, глядишь, и наводнение.

Опять оба заулыбались.

— Нужно мне лекарство, коллеги. — Он показал рецепт.

— Это учетное. Очень нужно?

— Иначе бы не пришел. Для человека, который нам должен достать — и оформить, что еще труднее, чем достать — четыре японских эндоскопа: для желудка, двенадцатиперстной кишки, толстой кишки и брюшной полости. — Святослав Эдуардович поглядел на них, сидящих, победно, снисходительно, покровительственно и, пожалуй, даже начальственно.

В ответ у «коллег» загорелись глаза, они смотрели со своего диванчика благодарно и, пожалуй, даже подобострастно, а то и заискивающе, в оторопении от свалившегося на них богатства, пусть пока и гипотетического. Однако тут же глаза их потухли.

— Да на что нам эти эндоскопы, Свет? Что мы делать с ними будем? Будет ли еще больница? — застонал Федор.

— Вот раздобудешь все это — и коту под хвост, — уныло поддакнул Руслан.

— Да вы что, пайщики! Как так можно! Да мы их еще списать успеем, полностью использовав. Работать надо! Вы ж на службе, а не в семье. Ну даете, коллеги! Или, считаете, не брать?

— Да ты что, Свет? Обязательно бери! Хорошо бы к приезду шефа сюрпризец устроить с эндоскопами.

— Было бы красиво.

Оба возбудились несказанно, предвкушая приезд Льва и его ошеломление от этого воистину царского приобретения.

Тут как раз и затрещал частый, настырный звонок междугородного вызова.

— Слушаю. — Трубку взял Федор. — Лев Михайлович! Привет! — Как многие говорящие с другим городом, он почему-то кричал.