— Это ты меня можешь называть профессором — по душевной склонности ко мне. А здесь я так и останусь врачом с докторской степенью.

— Не знаю, что у вас тут за строгости такие. А башли-то? Башлей больше будет?

— Есть прибавка к докторской. — Федор постеснялся повторять размеры прибавки, пусть и впредь Геннадий относится к нему с уважением.

— А в институте стал бы профессором? Почему не перейдешь туда?

— Там свои профессора растут. А потом, и неохота уходить отсюда. Мы здесь хорошо сработались. А разбредемся — все рухнет. — Беседа начинала терять свою прелесть: как ни крутись, а все равно выходишь на то же. — Да ладно тебе, что мы про меня да про меня. Ты про себя рассказывай.

— Я, Федь, работаю, как и прежде. Я хоть техникум кончил, но работаю инженером. У нас молодые приезжают с институтов, с высшим образованием, но на инженерские должности им так быстро не попасть.

— Молодцы.

— А со здоровьем похуже. Это да. Ноги болят. У нас говорили, хорошо про тебя говорили, будто ты ногами-то как раз и занимаешься. Вот и надумал к тебе поехать: все ж будет какой интерес к моему здоровью. Не чужой ведь дядя.

— Ноги болят… — Опять Федор засмущался. — Рассказывай тогда.

— Вот понимаешь, так-то не болит. Сижу разговариваю — не болит, а вот пойду… И тоже сначала не болит. А шагов пятьдесят пройду — и все. Останавливаться должен.

— Понятно. Ничего хорошего, конечно, черт возьми. Тебе сорок уже есть?

— Перевалил. Сорок один.

— Ноги мерзнут?

— Это да. Сильно мерзнут. Мне этот вопрос уже задавали. И пульса нет.

— Где нет?

— На ногах нет!

— Где на ногах?

— Вот тут — на лапе. И тут — на щиколотке.

— На лапе… А в паху? Здесь?

— Тут не щупали.

— Ну вот. Ну-ка, опусти штаны… Да не стоя… Приляг. Да-а… Задал ты задачку. Эта похуже?

— Хуже, хуже. Это точно. Куда как!

— Я говорю, эта, правая, похуже, наверное?

— Ага, правая раньше болит. Правая хуже. Слушай, Федь, пока суд да дело, давай со свиданьицем, а? У меня с собой и коньячок есть.

— Пошел ты! А если б без болезни ко мне пришел, ты бы притащил бутылку?

— Без болезни я б к тебе совсем не пришел.

— Ну вот. Если б ты ко мне в гости пришел, домой, еще другое дело. Тогда б и я на стол выставил. Если бы так пришел…

— Нет. Так бы не пришел.

— Вот это точно, к сожалению. Профессия у нас такая, черт возьми, что в конце концов друзей теряем редко… Кто живой — все объявляются в итоге. Даже если до итогов далеко. Кажется, что далеко.

— Ну ладно. Ты скажи мне, Федор, оперировать меня надо? Скажи, нужна мне операция?

— Пожалуй, не обойтись. Придется, наверное.

— Сделаешь?

— Сам не буду. Начальника…

— Начальник-то мне чужой. Я ему кто… Никто. А ты ж меня знаешь.

— То и дело, что свой.

— Федь, к осени бы лучше… Не срочно ведь? Хозяйство у меня.

— Не срочно-то не срочно, ждать можно. Если больницу не закроют. Слух такой прошел.

— Шутишь, что ли? Даже у нас про вас знают. Доктор наш, хирург, мне сказал. Не один же я еду к вам. «Закроют»! А ты ж куда тогда?

— Поеду обратно домой, но зато самым главным хирургом… Если докторскую защищу.

Такая идея была понятна и мила сердцу Геннадия. Он вскочил, с силой стукнул Федора по плечу — по реакции видно было, что руки у него не болят.

— Что ты! Вот рады будут! Точно, Федька! Давай к нам. И чтоб главным самым к нам! Ну, а начальник твой что?

— Не рассчитывай, Геныч. Начальник к вам не поедет.

— Да я не про то. А начальник что, знает? Он-то куда?

— А что начальник? Тоже будет мыкаться, искать. Он такой же врач-практик, такой же кандидат, только старше и еще заведованием подпорченный. Кому он нужен? Его дела совсем плохи, Геныч. Разве вдруг новую больницу строить надумают, одна надежда. Но это когда еще… Знаешь, пока одно за другое зацепится, пока шестереночки сойдутся да дальше куда повернут, глядишь, и к пенсии дело подгребет.

— Успею я, пожалуй, до осени… Авось успею, Федор Сергеевич.

— Посмотрим. А сейчас собирайся, пошли ко мне. Тут рядом. Детишек посмотришь, с женой познакомлю.

В тот день Федор Сергеевич ушел домой значительно раньше, чем обычно. Оттого ли, что гость приехал? Или оттого, что вслед слухам вползло в душу некое, пока копеечное, отчуждение от их дела?

Федор и Руслан сидели в кабинете шефа и блюли традицию. Ничего не поделаешь: если операции на сегодня кончены и в комнате оказывалось два или больше хирургов отделения, начинали пить чай. По правде говоря, им и самим поднадоел этот ритуал, но традиции, коль их удалось создать, надо холить и лелеять. Они и лелеяли.

Электрический чайник стоял посредине большого стола начальника. Когда чайник закипал, вода выплескивалась, заливала стол и попадала под стекло, где лежали списки больничных телефонов, расписание дежурств, календарь. Каждый раз, будто исполняя ритуал, все кидались в панике, поднимали стекло, вытирали полотенцем, сушили списки. Лев ворчал, что опять использовали его полотенце не по назначению, устроили из кабинета чайхану, беспорядок хуже, чем во всем отделении, а здесь должен быть самый идеальный порядок, пример всему отделению… Это утопическое заявление он с завидной настырностью повторял ежедневно, и столь же ежедневно повторялось завершающее умозаключение: «Сделали из кабинета черт-те что». Подчиненные не обижались и не пугались, хотя и пренебрежения к начальственному брюзжанию не высказывали. Все выглядело ритуальным, как когда-то в приличных домах застольная молитва.

Все было как обычно — необычным было лишь отсутствие Льва. Он всегда уезжал в отпуск в это время, осенью, когда все уже приехали, когда ушла хорошая погода, которая могла вытянуть его из дома, когда он мог сидеть в теплой, уютно накуренной комнате и сочинять свои сценарии, или валяться на диванчике, считая пятна на стенах, мух на потолке, или придумывать, на что похоже каждое проплывающее за окном облако. Или мог гадать, сколько же еще дней будет идти дождь, или снег, или ветер дуть, — хотя какая ему разница? Или негодовал на шум моря, если жил на побережье. Шум моря он не любил, шум моря отвлекал его, неизвестно, правда, от чего, но шум моря властно заполнял его уши, мозг; принять его за неизбежную данность и не реагировать, как на бульканье воды в трубах, он не мог.

Короче говоря, Федор и Руслан были вдвоем, чай был уже разлит по чашкам, и оба сидели в разных углах командирского дивана, поставив чашки на столик по обоим его концам. Оба предпочитали пить чай вприкуску, особенно когда ничего другого поесть не было. На время отпуска зава начальником остался Федор, но сидел он все-таки на своем любимом месте, оставляя свободным шефский трон.

Все было как всегда: беспрерывно кто-то входил, что-то спрашивал, а те, кто вернулся из операционной, закончив работу, оставались, наливали себе чай и без особого разгона включались в общий разговор. В последнее время они все чаще прерывали любое словопрение ради новых известий по поводу возможного превращения больницы в дом для престарелых ветеранов и инвалидов труда. Эти вести могли прийти в кабинет из любого места, врачи выспрашивали всех и каждого, производя впечатление людей, более заинтересованных в различных слухах, чем в существе творимого ими дела. Правда, когда случался — а это бывало, естественно, нередко — действительно настоящий их, медицинский катаклизм, они выглядели нормальными, занимающимися своим делом хирургами. Но червь, заставляющий поднимать пустые, сомнительные слухи выше дела, постепенно вползал в их души.

Редко кого в этот кабинет вызывали для проработки. Как правило, если надо было сделать «втык», Лев шел либо на место грехопадения, либо в кабинет старшей сестры. Иногда свой тихий гнев он изливал на утренней пятиминутке отделения, когда дежурные сестры сообщали, что произошло за ночь. Кабинет оставался местом для чисто дружеских бесед, «охотничьих» хирургических воспоминаний, утопических розовых мечтаний. Кабинет оставался местом отдыха и чая, а сейчас стал еще и средоточием всяких деморализующих слухов. Слухи копились и разъедали привычное рабочее настроение; поскольку никто ничего не сообщил официально, хирурги не знали, что с ними хотят делать, что теперь нужно делать им самим, как сложится судьба каждого. Так всегда: отсутствие информации ломает нормальную работу. Но работа тем не менее шла. Как бы и что бы ни мешало, а тяжелый больной все равно заставлял всех работать на полную выкладку. Но везло лишь тяжелым больным, легкие же страдали оттого, что интересы персонала переключались. Но ведь не всем такое «счастье» — заболеть тяжело.