— Понимаете, Аркадий, ее мать представила мне справку о том, что дочь больна, а вот видите… Катя, ты нисколько не болела?

— Нисколько.

— Почему же ты не ходила в школу? Тебя не пускали?

После некоторого молчания еле слышно, сдерживая слезы, девочка проговорила:

— Боженька это… будет жарить на сковородке.

— Господи, — прошептала Галина Владимировна, вздрогнув.

Аркадий нахмурился и спросил:

— Кто это говорил — мама?

— Мама.

— А бабушка говорила?

— Говорила.

— А еще кто-нибудь говорил?

— Дяденька.

— Какой дяденька?

— Который это… Я боюсь… — голосом, переходящим в плач, прошептала девочка, и по щекам ее покатились слезы.

— Ну-ну, Катя, не плачь, не надо.

— Успокойся, Катя, и ничего не бойся.

— Меня бить… будут, — всхлипывая, проговорила девочка.

— Никто тебя бить не будет. Мы тебя не дадим бить… Тише, Катя. Успокойся. Ну… Вот так… Не бойся, — говорила Галина Владимировна, пытаясь улыбнуться.

Оба взрослых человека понимали, что нельзя более ни расспрашивать Катю, что с ней произошло, ни говорить об этом самим.

Между тем Юрка с Валеркой почти наседали старухе на пятки. Она шла проворно, несмотря на неимоверно скользящую илистую дорогу. В кармане ее тяжело встряхивалась мелочь. Изредка бабка оглядывалась и ворчливо бросала что-то невразумительно злое.

Юрка то и дело свистел, чувствуя неуемное желание издеваться над ней.

— Скоро всех таких бабок соберут в одну кучу, сунут в ракету и выстрелят на Луну. Там нету воздуха, и все они задохнутся! — проговорил он громко. — Мы скажем, что у нас тут есть одна и чтобы ее вообще мимо Луны пустили, а то она на Луне начнет побираться и всех лунатиков обдурит.

— Язвы! — сказала старуха, обернувшись. — Антихристы!.. Учат еще дураков, прости господи…

Юрка хихикнул. Валерке тоже передалось нагловато-задиристое настроение друга, но на бабку он все еще глядел с робостью и с ожиданием от нее какой-нибудь необычайной выходки.

А Юрка продолжал высказываться:

— Скоро всех таких старух спалят на костре. Уже дрова заготавливают… Польют керосинчиком, спичку — чирк! — и нет старух.

Не доходя до калитки Поршенниковых, бабка свернула во двор, в конце которого стоял маленький, словно сарайчик, дом, покрытый и жестью, и досками, и шифером, с трубой, увенчанной ведром без дна. Вход был, видимо, с той стороны.

— Вот она где живет, — сказал Юрка. — Ясно. Теперь она в ловушке.

Это же он повторил, когда подошли учительница, Аркадий и Катя. Толкнув ногой воротца, Юрка пропустил всех и снова забежал вперед. Катя с каким-то ужасом смотрела на окно родного дома.

В лицо опять пахнуло смрадом.

Поршенникова сидела за столом и ела целую селедку, бегая по ней губами, точно играя на губной гармошке. Перед ней стоял блестящий электрический чайник, стакан в серебряном подстаканнике, и еще что-то было разложено на газете.

— Здравствуйте.

— Пожалуйте, — быстро сделав глоток и глянув на ввалившуюся компанию с непониманием и тревогой, ответила Поршенникова. — Завсегда пожалуйте. Вы ведь у меня частые гости… И с каждым разом вас все больше и больше приходит. — От избытка приветливости хозяйка даже улыбнулась.

— А мы всё с тем же, — проговорила Галина Владимировна в тон Поршенниковой ласково. — Где все-таки ваша дочь? — Галина Владимировна надеялась, что Поршенникова ничего не видела в окно.

Катя стояла за спиной Аркадия.

— Так и я же ничего нового не скажу, окромя того, что говорила.

— Болеет все еще?

— Вы же и справку с медицинской печатью взяли, и уж вы по всякому с меня требовали. Ведь не семь же пятниц на неделе я вам буду сочинять.

— Ну хорошо. — Учительница за руку вывела девочку вперед. — Узнаёте?

— Катька?.. Боже ж ты мой! Как же ты? — Поршенникова вскочила, взяла дочь за руку и утянула к столу. — Чего же ты поднялась, дура? Тебе ведь лежать надо… И приперлась. В этакую, батюшки, даль приперлась, да еще в непогодь… Продрогла, поди? Сейчас мы чаю…

Она засуетилась, забегала, всплескивая руками и не зная, за что схватиться.

— Бросьте корчить из себя невинность! — проговорил вдруг Аркадий. Ему стало противно вот так по-дурацки стоять перед этой женщиной. Он прошел к столу, взял табуретку, поставил перед Галиной Владимировной, а сам сел на другую, у печки. — Чего вы распелись? Мы только что вырвали Катю из рук старухи нищенки, которая таскала ее по вагонам, выдавая за сироту, так что представление не разыгрывайте!

Поршенникова знала Аркадия, как и всех, живущих на Перевалке. Она знала, что он студент и больше ничего.

— А чего вы кричите? — возмутилась хозяйка. — Разве есть такой советский закон, чтобы в чужих избах кричать?

— Послушайте. — Неприязнь сообщила словам Аркадия вкрадчивость, неспешную выразительность. — За каким дьяволом вы отрываете девочку от школы? Зачем вы отдали ее этой старухе, которая прикидывается слепой и побирается? Что, проценты вам идут с побираний, что ли?

— Какие такие проценты? Вы мне не приписывайте. Я самостоятельная, с нищими не якшаюсь.

— Юрка, сбегай за бабкой!

— Мы сами видели, как бабка с Катькой просили милостыню! — из дверей уже крикнул Юрка.

Его разбирало зло. Надо же так врать в глаза. И ведь не краснеет и не отворачивается. До чего же постылая тетка. Юрка вспомнил летнюю встречу с ней на лесозаводе, и ему стало до горечи досадно, что они с Валеркой оказались заодно с Поршенниковой, воруя доски. «Нет, уж лучше трижды переплатить, чем быть с такими заодно, и вообще…» Юрка двинул ногой калитку и быстро направился к ветхому домику.

А Поршенникова между тем возмущалась:

— Они видели!.. Чего только они у меня не видели. Никто не видит, только они большеглазые. То петуха какого-то в сенях, то теперь Катьку с нищей. Давайте еще чего-нибудь разглядите…

— А что это за дяденька вбивает Кате в голову мысли, что бог накажет за учение? — спросил Аркадий. — Не тот ли?

— Какой — тот? — Поршенникова резко повернула голову.

— Да который тут прирабатывал ходил.

— Никакого я дяденьку не знаю, и не плетите вы мне…

— Как же это не знаете? Вы же сами говорили, что дали ему гостинцев или чего там, — напомнила Галина Владимировна.

— Ну так что? Дала, да и с богом.

— Ну хорошо, — проговорил Аркадий. — Того вы не знаете, а сами зачем девочке в голову дурь вбиваете?.. Да, да, Катя нам призналась. Несмотря на все запугивания, призналась. И не глядите на нее такими глазами.

Катя всхлипнула.

— Довели ребенка! Больного! До слез!.. Я ведь сообщу куда надо. Не думайте, что раз неграмотная, так уж всё. Я законы знаю. И нищих вспомню, и петуха, и все поприпомню.

Вернулся Юрка.

— Старухи там нет. И вообще дом закрыт, и живым не пахнет.

— Ясно, — сказал Аркадий. — Все ясно. Что ж, пойдемте, — обратился он к Поршенниковой, — пойдемте заявлять друг на друга. — И вдруг резко продолжил: — Вам там вертеться не дадут. А что свидетели несовершеннолетние, так не беспокойтесь, у нас есть и постарше.

— Чего вам нужно?! — вскрикнула вдруг Поршенникова. — Ну чего вы вмешиваетесь? Кругом люди как люди, а вы будто…

— А-а, — проговорил Аркадий. — Вот это другой разговор, серьезнее. Значит, рады, довольны, что никто не вмешивается? А знает ли кто, чем вы занимаетесь?

— Чем это я занимаюсь?

— Вот погодите, узнают, тогда поймете, что такое люди.

— Знаю я людей всяких. Все на одно лицо… Каждый сам по себе живет. Можешь себе лоб расколоть — они тебе ни слова не скажут, не то что такое что-нибудь. А застанут в кладовке — прибьют, и то, ежели в своей, а в чужой — так и глазом не поведут. Вот вам и люди! А вы мне толкуете…

— Целая теория! — в наступившей тишине проговорила Галина Владимировна.