— Основное — узнать, почему Катя не ходит в школу, — говорила Галина Владимировна, когда они втроем шли по слякотной улице. — Ох, боюсь я, что она может отстать, она ведь слабая. Вы понимаете?

— Если она попадет в чужой класс, она совсем это… — Валерка махнул рукой, — пропадет…

— Вот именно.

— Разузнаем, — заявил Юрка. — Но мы и про сектанта спросим, и про Мистера.

— А вы тут, ребята, ничего не напутали?

— Чего тут путать? Все говорят, что мы путаем. Валерка же своими глазами видел.

— Ну хорошо, спросим… Смотрите — дым.

Над трубой Поршенниковых вился дымок. Юрка как-то злорадно гоготнул, мол, ага, попались, и первым вошел во двор. По-вчерашнему валялись поленья, рубленные крупно, без щепы, по-мужски, и по-вчерашнему были сдвинуты шторы на окне.

Юрка толкнул дверь плечом, но чрезмерно — дверь распахнулась и сильно ударилась о стенку, так что загудела висевшая рядом ванна.

— Кто это так шарашится? — раздалось из комнаты сквозь, очевидно, слабо притворенную дверь, и тотчас выглянула в сени широколицая женщина — сама Поршенникова. Выглянула, присмотрелась исподлобья и как-то не удивленно, а вроде успокоенно протянула: — А-а… Вон кто. Заходите.

В комнате было темновато и пахло, как и в сенях, не то квашеной, не то гнилой капустой.

— Здравствуйте, — сказала Галина Владимировна.

Мальчишки молчали.

— Здравствуйте, — ответила Поршенникова, подставляя стул. — Садитесь. Гостями будете. — Она, видимо, обедала — стол был уставлен едой.

Лицо этой женщины по-прежнему лоснилось и казалось смазанным маслом с примесью угля. Или она не умывалась с того дня, когда видели ее ребята на лесозаводе, или этот лоск не отмывался вообще, или отмывался да возникал снова.

— Мы пришли…

— Знаю. За Катьку узнать.

— Да. Вот это ее одноклассники: Теренин и Гайворонский. Недалеко от вас живут.

— Здравствуйте, — сказал вдруг Валерка.

— Будь здоров. Что-то мне твоя мордашка знакома. Не ты ли это вчерась прибегал к нам, а? Смотрю: идет через двор. Ну, думаю, про девчонку разведать учительница послала. А он что-то пошумел в сенях, как воришка, да и, гляжу, обратно побег, с прискоком. Не ты?

— Я! — выдохнул опешивший Валерка.

— Вишь, какая я приметливая. Чего ж ты умчался? Зашел бы, спросил, как и что, и не мучил бы учительницу, а то вот самой ей пришлось тащиться по грязи.

— А потому что у вас в сенях лежал петух! — выпалил вдруг Юрка.

— Какой петух?

— Наш.

— Какой ваш?

— Которого сектант украл.

Поршенникова некоторое время пристально смотрела на Юрку, потом проговорила:

— Рехнулся.

— Кто рехнулся — я?.. Валерка, скажи! — обратился он к другу, но тут же сам разгоряченно воскликнул: — Да, он у вас на лавке лежал с отрубленной головой!

— Что?

— Да петух наш.

— Вы отколь это свалились, а? Чего это вы плетете? Какой это петух с отрубленной головой?.. Вы чего-нибудь понимаете? — спросила женщина Галину Владимировну.

— По-моему, ребята подозревают вас в укрывательстве краденого, — нерешительно проговорила учительница.

Поршенникова растерялась.

— Краденого? Какого краденого?

— Был у вас вчера какой-то верующий?

— Верующий? Был. Вот как раз когда парнишка-то прибегал, он вот тут и стоял, где вы стоите. Только верующий ли это? Нищий. А молится — так кто ж подаст без мольбы?

— Ну кто бы он ни был, а он украл у Терениных петуха, — сказала Галина Владимировна. — А спустя полчаса Валера обнаружил этого петуха у вас в сенях.

Поршенникова охнула, встала с лавки и приблизилась ко все еще стоявшей на ногах троице, понимающе покачивая головой:

— Вот оно что. Тогда, конечно, нищий. Божий-то человек не осмелится украсть… Я дала ему чего могла, да и выпроводила за порог, а в сени-то выглянуть и не догадалась. А тут самой на электричку надо было. Гляжу — опаздываю, да все бегом, бегом. А он, видать, петушка-то в чемоданчик и — дальше… Зря вот ты, парень, в избу не заскочил. Как признал, так бы и заскочил. Мы бы вдвоем-то его за душу и взяли.

Юрке начинала нравиться эта решительная женщина. Он не выдержал и поддакнул:

— Я его тоже ругал за это. Так нет, елки, побоялся.

— Кабы чужое — бойся ты на здоровье. А за свое нечего бояться, — проговорила Поршенникова. — За горло хватай! А теперь ищи-свищи его, петушатника.

— Ну ладно, — сказала Галина Владимировна. — Это дело такое, мимоходное. А что с Катей-то?

— Болеет Катька. — Женщина вернулась к столу, потрогала чайник и стала наливать кипятку в стакан. — Подцепила гдей-то заразу и мается теперь. Уж не в школе, думаю?

— Да нет, в школе у нас вроде спокойно.

— Так здоровые все. Вон видите, — кивнула на Юрку, — весь нараспашку и щеки красные. Его и никакая холера не возьмет. А моя пройди, так до ворот и — смерть, прости господи. Она ведь у меня никудышная, преждевременная. Я ее на печке допаривала.

— Так что же, Катя в больнице?

— Нет. В больнице людей только угробляют. В городе, у бабки. Там ей и уход, и присмотр, и воздух. В низине-то нашей и воздуха человечьего нет — гниль. У меня уж у самой вот тут что-то покалывает. Как дохнешь, так…

— И сильно больна Катя?

— Вроде сильно. Вы так допрашиваете, что у меня горло пересохло.

— Ничего не поделаешь. Я учительница и должна знать, почему моя ученица не ходит в школу, нужна ли ей моя помощь, — проговорила Галина Владимировна.

— Я понимаю. Конечно, это ваше дело. А помощь, спасибочки, не нужна. Может, ее от книжек и разобрало. — И Поршенникова принялась пить чай, ложкой поддевая из банки варенье.

Ребята мало-помалу огляделись. Избенка была однокомнатная, с низким потолком, с неоштукатуренными и даже непобеленными стенами, доски которых рассохлись; образовавшиеся щели местами были забиты бумагой или тряпками, чтобы не высыпался шлак. Края досок у щелей по всем стенам были опалены, а кое-где просто обуглены — видимо, выводили тараканов паяльной лампой. Из обстановки выделялись огромный сундук, обитый железными полосами, и кровать с высокой периной, на которой покоились две серо-зеленые пятнистые подушки. Эти подушки походили на гигантских, зловеще сидящих друг на друге жаб, готовых по знаку прыгнуть на пол.

Поразмыслив некоторое время, Галина Владимировна сказала:

— На днях я зайду. Возьмите справку от врача.

— М-м, — оживилась вдруг женщина, торопливо шаря что-то в карманах бурого передника и одновременно справляясь с пирогом. — Справка-то есть. Я и забыла… Вот она. Помялась, ах ты…

Справка была порядочно замусолена и замызгана, точно ее корова пробовала на вкус и за неприемлемостью вытолкнула языком. Некоторые слова расплылись. Однако учительнице удалось прочитать стандартную фразу о том, что такая-то, а именно Поршенникова Катя, освобождается от занятий по 25 октября; диагноз — неразборчивая латынь, врач — два крючка, больничный штамп.

— Что же вы ее всю?.. — поворачивая бумажку так и этак, заметила Галина Владимировна. — Документ ведь.

Поршенникова глянула на свои руки, поворачивая их тоже так и этак, точно искала в них какое-то оправдание.

— Кто ее знает. Суешься везде, хватаешь все…

— Ну хорошо. Я или сама буду заходить, или ребят посылать к вам. Как только Кате станет лучше, вы, очевидно, возьмете ее к себе, и тогда мы сможем помочь ей заниматься. А вообще можно ездить и в город…

— Что вы, что вы! — вскинула руки Поршенникова. — Ее там то в жар, то в пот, а вы будете с книжками. Нет-нет-нет! Я мать, знаю, когда чего можно. Пусть поправляется. А вы и сами не беспокойтесь, и парнишек не гоняйте. Я дам знать, как полегчает.

— Ну ладно. Пойдемте, ребята… До свидания.

— До свиданьица. — Поршенникова проводила их до порога сеней, подождала, пока они пересекли двор, вышли на улицу, и вернулась в дом.