Одним из самых ярых моих противников, то ли по велению моды, то ли из духа противоречия, был администратор театра «Комеди Франсез». Кроме всего прочего, он был журналистом и посвятил мне кучу уничижительных статей. Ему нужен был достаточно известный певец для участия в благотворительном вечере, поскольку надо было привлечь побольше людей и, соответственно, денег. Выбор членов товарищества «Комеди Франсез», как мне рассказывали, был единодушен: Азнавур. И тогда наш приятель оказался перед серьезной дилеммой: какова будет моя реакция? Не рискуя обратиться ко мне лично, он подослал вместо себя эмиссара, которого я принял спокойно и любезно. Тот изложил просьбу, состоявшую в основном из громких, напыщенных слов типа «исключительный вечер, будут присутствовать самые видные деятели искусства и политики, одна из самых престижных сцен мира и прочая, и прочая…» Когда он закончил свою речь, я молча смотрел ему в глаза, никак не реагируя на эти слова. Он несколько переборщил, считая, что очень хорошо все расписал.
Подумайте сами, мне делали просто царский подарок. Было такое впечатление, что сам Мольер расстелит передо мной красный с золотом ковер, передо мной — жалким певчишкой из варьете! По всей видимости, он ожидал, что я в глубоком волнении упаду на колени и, тронутый до слез, прошепчу: «О, спасибо, спасибо!» еще более надтреснутым голосом, чем обычно. Я хорошо владею своей профессией, поэтому знаю, как воздействует на зрителя долгая пауза. У него, наверное, создалось впечатление, что я не могу произнести ни слова от волнения. И тут я спокойно, чрезвычайно степенно, делая хорошо выдержанные паузы между фразами, с наивной улыбкой ответил: «А почему же господин администратор не пришел сам? В конечном счете, вы мне предлагаете не контракт, а, насколько я понимаю, выступление на общественных началах». Человек тут же потерял весь свой лоск и начал что‑то мямлить, ссылаясь на какие‑то нелепые и малоубедительные причины. Чтобы покончить с этим, я поднялся и любезно добавил: «Буду рад сообщить свой ответ лично господину администратору и никому кроме него». Последняя точка поставлена, выход через левые кулисы, и удовлетворенная ухмылка на моей физиономии! Через сорок восемь часов я уже обедал с господином администратором, и в день гала — концерта «Мольер» расстелил‑таки передо мной красный с золотом ковер. На сцене прославленного театра «Комеди Франсез» состоялся мой первый и последний спектакль под названием «С Азнавуром не шутят».
На следующий год я снова выступал в «Олимпии». Вышеупомянутая история уже была полностью забыта, как вдруг однажды в мою гримуборную пришел Рауль Бретон, держа в руках журнал «Интранзижан», раскрытый на страничке новостей культуры. В глаза бросался жирный заголовок, растянутый на две колонки: «МЕА CULPA» [55]. Под статьей стояла подпись администратора театра «Комеди Франсез» Марселя Исковски. На моей памяти это единственный критик, который, пусть даже в заголовке на латинском языке, осмелился выразить свое раскаяние. Я с глубоким волнением прочитал эту прекрасную статью, не испытав никакого злорадства по поводу взятого реванша. Он наконец услышал меня, признал мой голос и мои песни. Сегодня я хочу поблагодарить его за этот жест. Не сделал этого прежде только потому, что в то время предпочитал делать вид, что не обращаю внимания на посвященные мне статьи в прессе.
Мои пластинки продавались очень хорошо, их крутили по радио. Певцы, исполнявшие мои песни, объявляли меня — тогда было принято при исполнении называть имена автора слов и композитора, впоследствии эта практика была утрачена. В провинции я тоже пользовался неплохой репутацией. ЖануРанзуйи, рекламному деятелю и истинному южанину, пришло в голову предложить мне выступать в конце первой части концертов Лео Маржана. Жан — Луи, тогда еще не знакомый с Жаном Ранзуйи, предложил тому оплатить все мои выступления заранее. Поскольку Жан Ранзуйи плохо себе представлял, с чем ему придется иметь дело, то решил прийти на один из моих концертов в «Олимпии». Прослушав первую песню, он пришел в ужас и воскликнул с южным акцентом: «В Марселе меня четвертуют! И ведь жена меня предупреждала: «Смотри внимательно, куда суешься»!» Когда песня закончилась, видя, что зал взорвался аплодисментами, он добавил: «Но они все балдеют от парижан!» Чем дольше шло выступление, тем больше наш приятель паниковал: подумать только, я заранее заплатил за все это! В финале, видя, что публика пребывает в восторге, он поднялся и сказал: «В конце концов, кто знает, может и обойдется».
Как ни странно, именно юг Франции, и в частности Марсель, стал моей первой вотчиной. Когда‑то у Эдит я познакомился с Тони Рейно, владельцем варьете и одного из спортивных залов в Марселе. Последний не имел кулис, и улица, ведущая к нему, была очень узка. Прийти туда было еще достаточно легко, потому что я появлялся намного раньше зрителей, но на выходе меня поджидали все родители и прародители поклонников марсельского шансона. Сами понимаете, какая была толчея. Чтобы толпа меня не раздавила, охрана предоставила мне тюремную машину, которую в народе называют «черным вороном», благодаря чему я беспрепятственно мог покинуть заведение и целым и невредимым добраться до гостиницы, где, забежав в номер, закрывался на два оборота. Наблюдая весь этот цирк, отец с издевкой заметил: «Подумать только, моего сына каждый вечер везут, как уголовника!».
Калифорния, Here i come [56]
В моем контракте было сказано, что я должен в течение двух недель петь в театре «Хантингтон Хердфорд». Это был мой первый ангажемент в Голливуде на срок более одного дня. Мне пообещали прекрасную премьеру и полный зал, что было необычным делом для почти никому не известного артиста. Я был только рад этому, поскольку по договоренности получал минимальные деньги, а проценты — в зависимости от результата. До поднятия занавеса я находился в нервном напряжении. Роковой час приближался, а у меня дрожали колени, лоб был покрыт испариной. Морис Шевалье предложил объявить меня перед выходом на сцену. Морис в этой стране был идолом, поэтому о лучшем нельзя было и мечтать. Он вышел на сцену медленной и уверенной походкой артиста, знающего своих зрителей. Его встретили бурной овацией, и он начал небольшой спич, к которому заранее тщательно подготовился. На идеальном английском языке, оттененном, естественно, особым парижским акцентом, посодействовавшим его заокеанскому успеху, он начал так: «Хочу представить вам очень талантливого мальчика, француза. Он актер, автор песенных текстов, композитор, певец. Он умеет делать все, и все это делает хорошо». Сделав паузу, продолжил: «Должен признаться, мне бы хотелось, чтобы он был моим сыном». Еще пауза: «Но я бы не возражал, если бы он был моим братом». И, наконец, добавил: «А, если честно, я бы предпочел, чтобы он был моим отцом». Зал от всего сердца рассмеялся и зааплодировал, его словно всколыхнуло волной. Когда со своего места поднялась величественная Марлен Дитрих и подошла к сцене, Морис наклонился и, почти став на колени, непринужденно поцеловал ее в губы. Под шквал аплодисментов Марлен медленно вернулась на свое место. Морис ушел за кулисы. Теперь я уже не просто волновался, меня охватила самая настоящая паника, я обливался потом и думал о том, смогу ли после всего этого достойно выйти из положения. Но раз надо, значит надо, и я, словно на поединок с драконом, ринулся на сцену. Музыканты заиграли вступление. Не помню, аплодировали мне или нет, когда я вышел. Первую песню исполнил в ускоренном темпе, чтобы придать выступлению побольше динамичности. У меня дрожали руки и ноги, но зрители думали, что так и надо. Хороший прием придал мне уверенности. Аплодисменты немного успокоили, но я продолжал выступление в таком быстром темпе, словно меня преследовала стая бешеных псов. Я пел с остервенением. Закончил выступление совершенно измочаленный, вымотанный, весь в поту, даже не понимая, что происходит в зале. Утешением мне была великолепная овация, за которой последовала standing ovation [57], тогда еще не принятая во Франции. И это была не запланированная standing ovationиз тех, что бывают во французских телепередачах, нет — искренняя, спонтанная, и за ней последовали многочисленные вызовы, какие бывают, как правило, только на концертах классической музыки.
