Пока мы жили у пигмеев в лесу, наша повседневная работа отличалась утомительным однообразием. Пигмеи вешали себе на голову и плечи огромные сети, сложенные в несколько раз, и отправлялись вместе с нами в лес. У одного из них всегда была с собой тлеющая с одного конца головешка: об нее каждый зажигал свои сигареты, которые мы им раздавали. Если мы где-нибудь останавливались передохнуть, хотя бы только на 20 минут, бамбути сейчас же разводили костер, бросая в него соскобленные с деревьев лишайники, отчего образовывался густой дым.

Как только бамбути обнаруживали следы каких-нибудь животных, они тотчас бросали на землю свои огромные свертки с сетями (длина таких сетей часто превышала 300 метров), раскатывали их, а затем прикрепляли к стволам деревьев, веткам и кустарникам таким образом, чтобы они образовывали полукруг. Женщины повсюду таскали с собой на спине большие корзины, укрепленные ремнями через лоб, предназначенные для ожидаемой добычи. Развесив сети, пигмеи тихонько углублялись дальше в лес и прятались где-нибудь в укромном месте. При помощи особых звуковых сигналов пигмеи умеют легко общаться между собой на больших расстояниях. По команде женщины выстраивались цепочкой и, громко крича, начинали колошматить прутьями по кустам. При этом они подобно настоящим загонщикам двигались в сторону растянутых сетей.

Чаще всего все старания оказывались напрасными: в сети ничего не попадалось. Тогда их снова скатывали, клали на голову и несли дальше, чтобы в каком-либо другом месте опять расставить. Если с третьей или четвертой попытки счастье им улыбалось и в сетях запутывался наконец какой-нибудь дукер или небольшая дикая свинья, то бамбути сразу же со всех сторон накидывались на свою добычу и закалывали ее копьями. И только очень редко нам удавалось подоспеть вовремя, чтобы спасти жизнь пойманному для нас животному. По выражению лиц пигмеев было видно, что они никак не могут взять в толк, что нам нужны живые экземпляры: разве не ясно, что отловленную добычу гораздо лучше убить и съесть?

Тем временем мы приняли решение забрать с собой во Франкфурт Непоко — самого большого и роскошного самца окапи. Но в один прекрасный день посыльный принес телеграмму из Момбасы, в которой говорилось, что нам дается свобода выбора между самцами окапи, «за исключением Непоко». Так что снова надо было начинать гадать и выбирать. В своем воображении мы рисовали себе страшные картины, что именно то животное, которое мы выберем, помрет еще на пути к самолету, в то время как все оставшиеся здесь будут припеваючи жить дальше.

Методом исключения мы уже остановили свой выбор на двух экземплярах. Это были Андуду и Эпулу. Андуду был взрослый самец, который уже два года прожил в лагере и с тех пор не подрос. Но кто мог знать, сколько ему было лет, когда он попал в западню? Ведь вполне могло статься, что через год или два он будет глубоким старцем. У Эпулу еще не было даже рожек, а молодняк более восприимчив к паразитарным заболеваниям; зато молодые животные легче приспосабливаются к новой обстановке. Мы останавливались то на Андуду, то снова на Эпулу, и дело дошло до того, что мы готовы были решить эту проблему таким вульгарным способом, как подбрасывание франка: «орел или решка?»

Пунктуально, точно как было заказано, прибыла в лагерь Дима — наша маленькая слониха, которую мы купили на станции по приручению слонов Гангала-на-Бодио. Тамошние корнаки соорудили для ее перевозки на грузовике специальный тяжеленный ящик, сколоченный из твердых как железо досок. На первый взгляд он мог показаться чересчур громоздким для такого маленького пассажира, которого пока еще нельзя было назвать даже слоном: слон из него должен получиться значительно позже.

Но тот, кто так думал, ошибался. Возмущенная насилием Дима разломала переднюю стенку своей темницы и растоптала ее ногами в щепки. Так что она приехала, лишь наполовину стоя в клетке, а это означало — совершенно свободно на платформе грузовика!

Мы опустили задний откидной борт кузова и как раз обдумывали, что бы такое к нему приставить, чтобы слоненок решился спуститься вниз, как Дима решила это за нас. Она уселась на свой толстый задик и, выставив вперед передние ноги, съехала вниз по наклонному борту, как с детской горки. В следующую минуту она уже стояла на земле, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы поблизости не оказался ручной рабочий слон. Мы его быстренько подозвали поближе, а Дима, увидев сородича, испустила визг радости и бросилась к нему. И хотя слон этот был самец, несмышленыш принялся тщетно искать у него между передними ногами вымя. Не обнаружив такового, Дима все равно была рада, что нашла сородича, и уже не отходила ни на шаг от большого слона. Это нам намного облегчило задачу, потому что отпала необходимость запирать слоненка; он мог до самого нашего отъезда свободно разгуливать рядом со своим взрослым опекуном и пастись с ним на траве.

Но забот и хлопот с приездом слоненка все равно прибавилось изрядно. Ежедневно нам приходилось варить кукурузную или рисовую кашу и, разбавив ее восемью или девятью литрами порошкового молока, скармливать маленькой обжоре.

Скоро Дима бежала вслед за каждым, кто только загремит ведром. Если при этом ей ничего не давали, она могла страшно разозлиться. Тогда она просто сбивала с ног. С виду такого слоненка можно принять за эдакое слабое, беспомощное существо, но тот, кого эта «крошка» захочет как следует боднуть, почувствует, что в ней уже все шесть центнеров веса и толкнуть она в состоянии посильнее любого козла!

Ох, эти долгие, долгие ночи в палатке посреди дремучего леса! Я никогда не мог постигнуть, как это и белым и черным людям удается здесь проспать по 11–12 часов кряду! Я же всегда просыпался уже с полуночи, лежал и думал. Что-то там, дома, за это время приключилось? Ведь у каждого директора зоопарка большая семья — несколько тысяч питомцев, требующих неустанной заботы. Жив ли новорожденный шимпанзе? Здоровы ли гориллы? Приступило ли строительное ведомство наконец к постройке открытой площадки для содержания львов? Заботы, вечные заботы. С любым живым и здоровым существом может в любой момент что-нибудь приключиться: сегодня жив, завтра мертв. Иногда я даже завидую директорам музеев: им значительно легче. Получил такой директор, к примеру, для своей коллекции чучело окапи, единственная его забота будет в том, чтобы уберечь его от моли…

Мой добрый старый инспектор зоопарка Ледерер придерживался правила не огорчать меня неприятными сообщениями, когда я в отъезде. Поэтому, когда я возвращался, мне в первый же день, правда не сразу, а отдельными порциями, преподносили все «чп», накопившиеся за время моего отсутствия.

В конце концов я не выдерживал этой тягостной бессонницы, вставал и шел любоваться шумной и пенящейся рекой Эпулу или садился наблюдать за окапи. В сумерках или при свете луны они затевали всегда одну и ту же странную игру: становились рядом, только головами в разные стороны, и своими короткими рожками начинали тузить друг друга в бока. Я так и не мог понять: игра это или борьба? Если я их при этом снимал, даже со вспышкой, они не обращали на меня ни малейшего внимания. Но если наверху, в кроне деревьев над их головами, раздавался какой-нибудь подозрительный треск или шум, они тотчас же в панике разбегались в разные стороны. В такой момент они с перепугу запросто могут броситься на забор и разбиться о него. Вот для чего в загоне остается на всю ночь гореть лампа.

Нечто подобное мне приходилось наблюдать у животных и в нашем Франкфуртском зоопарке. В первые послевоенные годы, когда у нас не хватало помещений для животных, мы устраивали платные представления, чтобы собрать деньги на строительство. Очень часто с этой целью устраивались фейерверки. Во время этих фейерверков я почти всегда ходил от одной клетки к другой и наблюдал за тем, как ведут себя животные при таких необычных обстоятельствах. Даже самые пугливые индийские антилопы, олени и обезьяны никак не реагировали на весь этот грохот и вспышки света; ни одного несчастного случая с животными из-за фейерверков у нас в зоопарке не произошло.