А мне ведь с помощью моих трех планок нужно выяснить только одно: как далеко видят слоны. Могут ли они вообще различить такую маленькую приманку на расстоянии нескольких метров? Когда я укладываю перед слоном планки не более двух с половиной — трех метров в длину, то они, как правило, еще видят насаженный на конец кусок свеклы и тянут к себе именно нужную планку, а не пустую. Если увеличить расстояние до четырех-пяти метров, результаты уже значительно ухудшаются. А чтобы слоны не могли ориентироваться по хорошо различимой фигуре человека, насаживающего «наживку» на гвоздь (не видя самой «наживки»), я в это время закрываю им руками глаза. Трогательно наблюдать, как эти громадины уже после нескольких проб сами, добровольно низко наклоняют голову, чтобы облегчить человеку положить им руки на глаза!
Однажды во время моих занятий со слонами я попросил вывести мне Мони во двор, чтобы покататься на ней верхом. Должен, между прочим, заметить, что залезть на трехметрового слона гораздо легче, чем можно подумать. Для этого мне достаточно ухватиться правой рукой за верхний край его уха, а левой — за нижний и тихо скомандовать: «Ногу!» После этого Мони сейчас же послушно поднимет переднюю ногу, согнув ее в колене, я быстро на нее становлюсь и без труда «вспархиваю» наверх. Надо еще только закинуть свою собственную ногу через шею слона, и вот уже сидишь удобно верхом. Восседая там, на верхотуре, я ощущаю себя настоящим магараджей…
— В цирке Конраде у нас был слон, — рассказывает мне второй дрессировщик, господин Вильсон, — который работать соглашался только тогда, когда его служитель сидел на нем верхом, никак не иначе. Это было вообще довольно злобное животное, и его все побаивались. И вот, представляете себе, надо репетировать, а служитель лежит с тяжелейшим гриппом в больнице. Ну что делать? Сначала решили, что работать со слоном должен я, но потом директор решил сам попробовать с ним справиться. Юмбо, так звали этого слона, еще разрешил кое-как запрячь себя в тележку, но двинуться с места и повезти ее за собой не пожелал. Когда один из служителей замахнулся на него хлыстом, он в одно мгновение швырнул его в дальний угол, а затем погнался за убегающим директором. Тот в страхе нырнул под брезент (это был цирк шапито) и выскочил во двор; слон за ним, прорвав огромную дыру в брезентовой стенке, но, не находя спрятавшегося от него человека, начал крушить все подряд: подбрасывал кверху деревянные ящики, железные прутья, сорвал палатку, в которой находилась столовая цирка, и в довершение всего ухватился за дышло какой-то повозки и стал безостановочно вертеть ее по кругу. Не оставалось ничего другого, как бежать за его служителем в больницу — грипп не грипп, все равно надо же как-то справиться с разбушевавшимся громилой! Тот явился с высокой температурой, закутанный в шерстяное одеяло, и только один раз крикнул: «Юмбо!», как слон сейчас же остановился и прекратил безобразничать. Служителю пришлось весь день, запеленатому в одеяло, сидеть верхом на слоне — только так Юмбо соглашался работать как положено. Вел он себя мирно, как будто ничего и не произошло. Правда, спустя некоторое время этого слона все равно пришлось пристрелить.
И все-таки остается загадкой, что же все-таки происходит в толстой черепной коробке такого слона? Я помню историю, рассказанную мне об одном индийском махауте [5], работавшем десятки лет с одним слоном, с которым жил душа в душу. Однажды слон впал в бешенство и буквально растоптал своего старого друга. Потом он встал над трупом, как бы охраняя его от всех, и никого к нему не подпускал!
А мне нарезали три новые планки. Но на сей раз концы их закрыты коробками, так что насаженная на гвоздь кормовая свекла слону не видна. Теперь я действую примерно так же, как тогда в опыте с пятью ящиками. Вильсон накалывает на одну из планок кусок свеклы, накрывает ее коробкой, зовет слона по кличке и отходит в сторону. Я же стою рядом со слоном и придерживаю его за хобот. В руках у меня секундомер, и только через определенное время, скажем десять секунд, я отпускаю хобот и разрешаю слону подтянуть к себе планку. Однажды во время занятий я замечаю, что Мони как-то явно потеряла интерес к наколотой на гвоздь приманке. Даже не собирается ее доставать при помощи планки. Вдруг Алерс и Вильсон разражаются громким хохотом: пока Мони мирно стояла рядом со мной в ожидании, когда мы закончим все манипуляции с планками, она незаметно задней ногой столкнула пластмассовое ведро с нарезанной свеклой с табурета и потихоньку подбирает хоботом раскатившиеся по полу куски… А я и внимания не обратил на ее возню задними ногами, потому что у Мони вообще есть привычка чесать задние ноги одну о другую, особенно ту, на которую на ночь надевается цепь.
Как вы полагаете, что делает слон, когда получает свеклу, наполовину гнилую? Он ведь не может отрезать испорченную часть. Ну так вот, Мони показала, как это делается: она берет хоботом свеклу, кладет ее на пол, а потом осторожно, чтобы не раздавить в лепешку, наступает на нее передней ногой. Свекла распадается на несколько кусков, и слон выбирает из них непорченые.
Однажды, когда я занимался с Бетей, из стойла, где оставались остальные слоны, раздались тревожные трубные звуки. Вскоре выяснилась и причина: оказывается, Менне понадобилась для какой-то работы во дворе и ее увели. А Мони и Лони остались вдвоем, что для таких стадных животных, как слоны, равносильно одиночеству. За последние недели они привыкли к тому, что на занятия забирали всегда только кого-нибудь одного из них, а тут вдруг сразу двоих — а это непорядок!
Итоги опытов с планками оказались схожими с предыдущими — с ящиками. Слоны подтягивали правильную планку только в тех случаях, когда могли схватить ее хоботом сразу же после того, как ее «наживляли» свеклой. Стоило же им только какое-то время переждать — пускай даже только несколько секунд, — результаты становились все хуже и хуже. Одной лишь Мони удавалось добиться «приличного результата» — сорок пять секунд. Лошади, с которыми я месяцами проделывал схожие опыты, вели себя почти подобным же образом. Им тоже было невдомек, что корм надо искать именно в том ящике, куда его только что положили. Когда же их этому обучали методом дрессировки, они запоминали нужный ящик на срок от шести до шестидесяти секунд.
Мой волк Чингис однажды твердо запомнил на целых шестнадцать часов, куда он зарыл свой кусок мяса. Но можно ли по одной этой причине утверждать, что слоны особенно тупые животные? Это еще абсолютно не доказано, и то, что у них просто короче память, чем у волков, собак, ворон или галок, тоже не доказано. Дело ведь совсем в другом: волку и на воле приходится замечать, куда, в какую нору нырнул убегающий от него кролик; вороне свойственно от рождения прятать остатки пищи про запас. У слона, там, где он обитает, его корм — зеленая листва и трава — растет повсюду, от него никакой корм не прячется, не стремится от него убежать. Для травоядного животного исчезновение корма — не жизненно важное событие, каким оно является для волка. Может быть, у них тогда на другие события — например, на «потасовки», на «опасность для жизни» — гораздо более твердая память? Вот так один, с таким трудом добытый ответ сразу порождает новые вопросы. Но что касается наших ящиков и планок, то тут она действительно на удивление короткая, эта слоновья память!
Очень удивилась этому и фрау доктор Гаупт, откомандированная к нам крупным берлинским издательством для освещения в печати наших опытов. Специально для нее я проделываю еще и следующий эксперимент: у стены устанавливают огромный, четырехметровой высоты, щит с великолепным изображением слона в натуральную величину. Прежде мне уже приходилось наблюдать, как лошади к нарисованному на стене изображению своего собрата относились совершенно точно так, как к живому.
Интересно, как поведут себя слоны по отношению к своему изображению? А никак. Мы вводим Мони — она и внимания не обращает на картину, хотя и стоит в течение целых пятнадцати минут возле нее. Точно так же и Бетя — боязливая Бетя не обратила ни малейшего внимания на незнакомого «пришельца», а Лони и Менне — те и подавно. А вот наш берберийский жеребец, которого подводят к этому монументальному полотну, увидав его, тут же закладывает назад уши, упирается всеми ногами и отказывается подойти поближе. Точно так же он ведет себя, когда я велю подвести его к Лони, живому слону. Злая собака, нарисованная на большом плакате, нисколько не пугает наших слонов, более того, они протягивают к бумаге хобот и по своему обыкновению охотней всего бы ее сжевали… Зато живая такса (которую мне с великим трудом удалось одолжить на время у ее хозяйки) производит на Бетю такое впечатление, будто она начинена взрывчаткой и вот-вот взорвется! Никакими силами невозможно заставить ее подойти к собачке ближе чем на четыре-пять метров. Слониха в ужасе оттопыривает уши, приседает, «делает страшные глаза», грохочет и трубит от волнения. Храбрая собачка же и не думает удирать от невиданного страшилища.
