Скромные похороны делали мертвого Флоке таким же заурядным, каким он был при жизни. На этом последнем его пути люди проявляли к нему лишь внешнее сочувствие, ведь они знали его отдаленно, только как соседа. Казалось, не было ни одного истинного друга, который бы поплакал у его гроба. Но так только казалось. Поддерживаемая близкими женщина под вуалью отчаянно рыдала, вытирая платочком слезы. Это была не Шарлотта, а мать Флоке, приехавшая из Ниора проводить покойного сына.

Люди шептались между собой.

— Вы хорошо его знали, месье? — услышал он вдруг.

Вопрос задал невысокий пожилой человек.

— Да, я знал его, — ответил Тома и мысленно добавил: «Я почти отобрал у него жену. Я хотел взять все, что у него было. Я никогда не любил его. Он не любил никого, но он умер. Теперь я не могу ненавидеть его. Бедный Флоке! Во всей твоей жизни не было ничего, кроме поражений, теперь я прошу у тебя прощения».

На углу бульвара они были задержаны демонстрацией студентов, выступавших против увольнения одного из профессоров. На мгновение мрачный кортеж был изолирован и потерялся среди кричавших молодых людей.

Затем сопровождающие собрались снова, и Тома увидел Леона Фера с его кузиной Амелией, идущего сразу за семьей Флоке. Тома не стал присоединяться к ним, а пошел позади, замыкая шествие. Процессия достигла церкви Сент-Этьен-дю-Монт, и гроб с телом Этьена оказался в окружении горящих свечей под сводами храма, наполненного громовыми звуками органа. Тома не мог заставить себя войти внутрь.

В начале июня 1869 года общественная жизнь Франции была сконцентрирована на проблеме грядущих выборов в законодательное собрание. Впервые после долгих лет диктатуры избиратели могли почти свободно выразить свою волю.

Наполеон Третий согласился с принципом всеобщего избирательного права, но до сих пор никому не было позволено выставить свою кандидатуру без молчаливого одобрения правительства и администрации. Это обстоятельство, а также то, что пресса до 1868 года была не более чем рупором правительства, означало, что режим мог спать спокойно. Никакая оппозиция не могла стать препятствием для проведения его политики.

До настоящего момента императорская корона, омытая кровью мучеников, погибших на баррикадах 2 декабря 1851 года, казалось, крепко сидела на голове человека, которого Виктор Гюго заклеймил как узурпатора. Тем не менее Наполеон Третий был вынужден ослабить намордник на прессе, и, хотя весной 1869 года газеты более чем когда-либо подвергались штрафам и запрещениям, а журналисты — тюремному заключению и высылке, правительство было вынуждено сдать оппозиции еще один рубеж. Было позволено выдвигать кандидатов на выборы без одобрения дворца Тюильри. В результате оппозиционные и республиканские кандидаты, как в Париже, так и в провинциях противостояли кандидатам, непосредственно представляющим режим.

В первом избирательном округе знаменитый адвокат Леон Гамбетта соперничал с Карно, в третьем — Рошфор выступал против Жюля Фавра, в седьмом — высылавшийся в прошлом по политическим мотивам Дансель противостоял Эмилю Оливье.

Рошфор, живший со времени своего осуждения в изгнании в Бельгии, продолжал редактировать там свою газету «Лантерн», нелегально переправлявшуюся через границу для ее распространения по всей стране. Выдвигая свою кандидатуру на выборах при поддержке бесчисленных влиятельных друзей, он надеялся в случае успеха добиться амнистии, которая позволила бы ему вернуться в Париж.

Случай Эмиля Оливье в третьем избирательном округе был более сложным. Оливье, один из императорских министров, променял республиканские симпатии своей юности на оппортунизм, заставлявший теперь пуристов смотреть на него с сомнением. Его обвиняли в том, что он смиренно следовал имперской политике, предал свои принципы и своих друзей. Эмиль Оливье понятия не имел о том, насколько он непопулярен, и надеялся одержать легкую победу над Данселем, фанатичным оппозиционером, на годы высланным за пределы страны за свои республиканские взгляды.

Отказываясь прислушаться к советам своих хорошо информированных друзей, Эмиль Оливье был настроен на то, чтобы победить любой ценой. На свои деньги он арендовал обширный зал театра Шатле, отведенный для предвыборных митингов, и разослал приглашения своим сторонникам.

Но это не принесло ему успех. Толпа, прослышав о митинге, ворвалась в зал и вытолкала приглашенных. Оливье был окружен возбужденными людьми, и пришлось вызвать полицию. Журналисты Тома Бек, Шапталь и Дагерран достали разрешение присутствовать на этом митинге, чтобы услышать, что скажет Оливье. Тома собирался полностью описать митинг в следующем номере своей газеты.

Небольшая газета, выходящая дважды в неделю под предложенным Марийером названием «Демейн», впервые появилась больше недели назад. Чтобы сохранять расходы на ее выпуск на невысоком уровне, материал компоновался очень кратко и газета выходила всего на четырех страницах, занятых живым и едким текстом. Такой и хотел ее видеть Тома. Персонал редакции работал весь день в кафе «Саламандра» на площади Сент-Мишель. Официальный офис представлял собой не более чем мансарду в одном из старых зданий на улице Сент-Андре-дез-Арт, где составлялись планы и хранились архивы.

В тот вечер все трое, Шапталь, Дагерран и Тома, пошли на митинг. Вторжение толпы не слишком удивило их.

— Этого следовало ожидать, — сказал Шапталь. — Беднягу Оливье съедят живьем.

Публика поднималась со своих мест, все более возбуждаясь, и министр торопливо ретировался. Было много крика, люди пели «Марсельезу».

— Это может скверно обернуться, — сказал Тома, наблюдая, как люди потоком вливаются в зал и собираются толпой вокруг авансцены, служившей трибуной для ораторов.

Трое журналистов проложили себе путь к запасному выходу и оказались на узкой боковой улице. Со всех сторон прибывали полицейские, и комиссар прошел внутрь, чтобы потребовать немедленного закрытия театра. Толпа проталкивалась обратно, атмосфера, и без того напряженная, становилась угрожающей.

Обычная полиция была бессильна совладать с враждебной толпой, и в помощь ей прислали одну из центральных бригад. Их посылали только в случае серьезных беспорядков. Удары жесткими жгутами, скрученными из полицейских накидок, тяжело падали на подставленные спины и бока. В панике значительное число бесчувственных тел было растоптано под ногами толпы.

Дагерран взглянул на Тома, который с побледневшим лицом и стиснутыми губами издали смотрел на побоище. Он коснулся его руки:

— Пойдемте. Сейчас мы не должны допустить, чтобы нас могли арестовать. У нас есть более важные дела.

На обратном пути они прошли боковыми улицами позади театра по направлению к Сене. Тома, кратко пожелав доброго вечера своим друзьям, сказал, что должен идти домой.

— Что с ним такое? — спросил Шапталь, когда Тома покинул их.

— Вы имеете в виду Бека? — сказал Дагерран.

— Да, — ответил Шапталь. — Что случилось с ним? Разве вы не заметили, какой он нервный и раздражительный? То он проявляет бурную деятельность, то вдруг сразу его ничего не интересует. Никогда не видел его таким.

— Возможно, повлияло пребывание в тюрьме.

— Ба! — воскликнул Шапталь, пожав плечами. — Бек никогда не был человеком, которого могли бы изменить несколько месяцев тюрьмы. Я говорю вам, он человек твердый. Это настоящая крепость.

— Может быть, смерть Марийера… — предположил Дагерран.

— Это, конечно, повлияло на него, но не в такой степени. Есть что-то еще, мой друг, о чем он не сказал нам. И если вы захотите знать мое мнение, то я думаю, что здесь, вероятно, замешана женщина…

— Мари?

— Нет, — сказал Шапталь, — едва ли.

— Смотрите, — сказал Дагерран, — он остановился на другой стороне набережной и смотрит на Сену. А говорил, что торопится: видно, только затем, чтобы избавиться от нас.

— Идите к нему, Дагерран. Попытайтесь отвлечь его от себя самого. Возможно, ему станет лучше.

Оставив Шапталя, Дагерран быстро перешел набережную. Погруженный в свои мрачные мысли Тома курил и не слышал, как тот подошел.