— Я и сама в долгу у вас, — отвечала она, — так что мы квиты. — Она думала о той любви, которую он дал ей.

— Моя дорогая, — сказал он, — я люблю вас, люблю всей силой моих дружеских чувств. Вы так великодушны, я никогда не смогу расплатиться с вами.

Он поцеловал кончики ее пальцев. Они договорились, что на следующий вечер он придет к ней домой, чтобы они могли обсудить свои планы. Уйдя от Тома, Жюстина направилась к перекрестку, прошла узкую улицу и вошла в маленькую, сомнительного вида гостиницу, где они иногда встречались с Жюлем Дельбрезом.

Жюлю нравилось встречаться в таких подозрительных местах, и она мирилась с этой его причудой. Как любовник, Дельбрез был капризным, почти порочным, и были моменты, когда он пугал ее. Но он привязал ее к себе чуждой ее натуре извращенной чувственностью, какими-то особыми привычками в любовных утехах, которые сперва отталкивали ее, но затем она стала принимать их со все возрастающим желанием. И все же она знала, что не любит его.

Когда Тома сказал Мари, что Жюстина предложила ему деньги для того, чтобы основать собственную газету, та неожиданно устроила сцену. Поняв, что он собирается пойти на улицу Бак и ни за что не возьмет ее с собой на деловой обед, она с горечью заявила, что он не должен волочиться за женщинами, не принадлежащими к их классу.

Он хотел мило отшутиться, как это бывало раньше, когда мягкая ласка заставляла Мари растаять, но та потеряла терпение и с отчаянием заявила, что она ждала этого и знала, что он никуда не будет брать ее с собой, так как стыдится ее.

Тома изо всех сил старался успокоить ее:

— Не говори так, Мари, не говори.

Он почувствовал, как сильно измотались его нервы. Он делал все возможное, чтобы укрепить их привязанность друг к другу. Почему ей хочется понапрасну принижать себя таким образом? Ей трудно было простить ему то, что она беднее его. Но будет ли она когда-нибудь достаточно великодушна, чтобы позволить ему дать ей хоть что-то? Его усталость перерастала в раздражение.

— Что же, — проронил он, — у тебя нет причины упрекать меня. Я даю тебе все, что могу. Я живу с тобой. Никуда не хожу с другими женщинами. Я не видел ни одной другой женщины с тех пор, как ты здесь. Единственная, кто навестил меня, это Жюстина Эбрар.

Мари отвернулась.

— Можешь ты поклясться, что не виделся снова с Шарлоттой Флоке?

— Перестань упоминать о ней, — взревел Тома. — Почему ты всегда швыряешь это обвинение мне в лицо?

Она знала, что ей не следовало вновь называть это имя, ее женский инстинкт удерживал ее, но она не смогла остановиться и выдала свои тайные опасения.

— Мари! — воскликнул он, не в силах больше владеть собой. — Почему я должен был броситься к ней, как только вышел из тюрьмы? Разве она сделала для меня хотя бы что-нибудь, пока я там был? Разве она написала мне, послала мне передачу? Ничего этого не было, и ты это прекрасно знаешь. Неужели ты думаешь, будто я настолько себя не уважаю, что могу пойти к женщине, которой безразличен? Я мог бы преспокойно умереть в тюрьме, и это, конечно, взволновало бы ее меньше всего.

С этими словами у него вырвалась затаенная горечь, обида на Шарлотту — он ужасно страдал от мысли, что та совсем отказалась от него.

— Вот как? — сказала Мари. — Для чего же тебе были нужны ее передачи? Разве не было меня, чтобы позаботиться о тебе?

— Ей не было до меня никакого дела, — не отвечая, продолжал он.

— Неужели тебе так сильно хотелось встретиться с ней? — спросила Мари, быстро взглянув на него снизу вверх.

— Меня это нисколько не заботит, ты слышишь? Нисколько не заботит!

— Возможно, тебя это заботит больше, чем ты хочешь себе признаться.

— Успокойся.

— А что, если я скажу тебе, что она дважды приходила в тюрьму Мазас с передачами для тебя…

Его лицо побелело.

— Мари, — быстро сказал он, — перестань играть со мной. Это неправда.

Но теперь она не могла остановиться. Из-за злого желания узнать все наверняка она теперь хотела заставить его выдать себя.

— Она приходила в Мазас дважды. Она оставляла посылки при входе. Но на той неделе случились беспорядки, и передачи были конфискованы. Эти свиньи из охраны съели половину и потом не осмелились показать тебе посылки, так что оставшиеся там вещи были перемешаны с моими подарками и подарками твоих друзей, ты и не догадался, но я все знала, потому что подружилась с сынишкой привратника. Я видела посылки и, если хочешь знать, видела и саму Флокс в тот день, когда она приходила в Мазас. Но она не собиралась пачкать свои наряды в тюремной приемной. Она быстро ушла, не дожидаясь. Поэтому я решила, что тебе незачем знать, от кого посылка, и ничего не сказала.

Тома смотрел на нее, открыв рот. Эта новая сторона характера Мари лишила его дара речи. Затем его охватил гнев.

— Почему ты ничего не сказала мне? Как ты посмела так поступить?

Именно такой реакции она и ожидала. Мари почти хотела, чтобы он ударил ее, так отчаянно она желала доказать, что ее ревность обоснованна.

— И после всего этого ты еще можешь говорить, что не любишь ее! — воскликнула она почти торжествующе.

Ему нечего было сказать в ответ. Тома видел, что выхода нет. Он подошел к окну, широко распахнул его, сделал глубокий вдох и понемногу начал успокаиваться.

Мари не плакала, она только чувствовала горечь победы. Тома стало жаль ее. Он подошел, сел на подлокотник кресла и погладил ее по волосам.

— Успокойся, — сказал он, — успокойся. Это все моя вина. Возможно, мне не следовало привозить тебя к себе.

Он долго говорил какие-то слова, и наконец буря улеглась.

На следующий день, ничего не сказав Мари, Тома направился на улицу Месье-ле-Принс. На углу улицы Расина он замедлил шаг, почувствовав, как внутри сжалось сердце. Он не знал точно, что ему делать дальше. Не знал, хочет ли он пойти прямо на квартиру Шарлотты, чтобы попытаться увидеть ее. Он шел, будто его вела чья-то невидимая рука. Откровения Мари накануне вечером взволновали его. Как он мог подумать, будто безразличен Шарлотте, бранил он себя. И все же ему не хотелось признаться, что он испытал большое облегчение, узнав про посылки.

Он настолько запутался в своих мыслях, что сначала даже не заметил группу людей, стоящих на мостовой около одного из домов. Когда он подошел поближе, то удивился их напряженным, неестественным позам, их черной одежде, будто люди собрались на похороны. Раздавались тихие голоса, и Тома увидел черное полотнище с вышитой буквой «Ф», подвешенное, словно занавес, над парадным.

Он не смог ни заметить номер дома, ни прочитать надписи на венках, загораживавших вход, пока не показались гробовщики, которые вынесли покрытый черным гроб. За ними шли женщины в трауре; их лица под черной вуалью показались ему знакомыми.

В этот момент самая изящная из женщин подняла свою вуаль. Тома был потрясен — то была Шарлотта…

Ошеломленный, Тома мгновение стоял посреди дороги. Теперь его утомленный мозг сумел ухватить смысл надписей на венках, качавшихся наверху катафалка: «Моему любимому мужу», «Моему дорогому сыну». Был слышен шепот:

— Бедный Флоке… Такой молодой. И она так преданно ухаживала за ним. Какая ужасная смерть. Бедняжка, это подорвало ее здоровье.

Умер Флоке. Тома застыл на месте. Процессия двинулась вперед, он двинулся вслед, едва ли понимая, что делает. В глазах стояло лицо бледной Шарлотты под вдовьей вуалью.

Он смотрел на склоненные головы родственников покойного, на заднюю часть удаляющегося катафалка, театрально украшенного дрожащими гирляндами бессмертников. Процессия замедлила ход на небольшом уклоне улицы при выезде на бульвар. Прохожие на улице замолкли и, чтобы уступить дорогу, отодвинулись назад, тесня друг друга.

Тома продолжал следовать за печальной процессией, еще не вполне осознавая значение этой смерти. Он даже не знал, что Этьен был болен, и вот теперь его хоронят. Шарлотта стала вдовой.

Мысль о том, что она стала свободной, пронзила его. Тома боялся поверить в возможность счастья, которое еще пять минут назад казалось неправдоподобным, чудом. Счастье? Еще нет. Сам по себе факт, что она свободна, вовсе не означал счастье или надежду на него. Тома должен был хотеть его, а он уже не хотел. Смерть Этьена опечалила его, как могла бы опечалить любая оборвавшаяся жизнь.