— Нет ли у вас огонька? — произнес Дагерран.

Тома быстро повернулся и, узнав его, молча протянул коробок спичек. Они постояли рядом.

— Кажется, здесь спокойно, — заметил Тома, оглядываясь на опустевшую площадь Шатле. — Этих легавых отозвали.

— Да, они вернулись в свою конуру, — подтвердил Дагерран. Он подождал и добавил: — Вам бы хотелось остаться одному? Может быть, мне лучше уйти?

— Нет, — ответил Тома, продолжая спокойно курить. Его суровый профиль четко вырисовывался на фоне темноты. Долгое время оба молчали.

— Вы так быстро оставили Шапталя, — вдруг сказал Тома, — и пошли прямо сюда. Вам хочется поговорить со мной?

Они не смотрели друг на друга.

— Нет, не в этом дело, — сказал Дагерран. И после короткого молчания добавил: — Послушайте, я вполне могу довериться вам. Шапталь беспокоится о вас. Он считает, что вы находитесь в слишком напряженном нервном состоянии. Он наблюдает за вами, как настоящая наседка. Послал меня, чтобы я попытался выяснить, что с вами. — Дагерран рассмеялся и хлопнул Тома по спине. — Ничего серьезного, не правда ли, Бек? Вас беспокоит новая газета? Я понимаю. Чувствую то же самое. Надежда может иногда причинять боль. Шапталь старше. И он слишком толстый, чтобы испытывать энтузиазм, поэтому он и не понимает.

Не говоря ни слова, Тома раздавил каблуком свою сигару.

— Иногда я думаю, — сказал он наконец, — не слишком ли и я стар для такого энтузиазма. — Он устало посмотрел на Дагеррана. — Да, иногда я думаю, не является ли надежда, о которой мы говорим, надежда на лучшую, свободную жизнь, основанную на равенстве и совести всех людей, иллюзией, порожденной нашими собственными умами. Чего мы добились? Упразднили некоторые виды рабства только для того, чтобы завести новые. Наш образ действий не более, если не менее, передовой, чем раньше. Мы утратили культ красоты и заменили его бессмысленными табу. Что же изменилось в реальности? Те же силы делят между собой мир. Бедные зарабатывают на жизнь тяжелым трудом. И если мы больше те бросаем преступников львам, то вместо этого посылаем своих молодых людей погибать под пулями ради притязаний на величие в интересах немногих спекулянтов.

Они смотрели друг другу в лицо. Дагерран чувствовал, что Бек страдает не только от идейного разочарования, ко и еще от какой-то боли, причину которой он не может раскрыть.

— Бек, — сказал Дагерран, — я никогда раньше не видел вас таким. Вы никогда не отступали. Всегда у вас была ясная голова. Вам все было известно вчера, и вы надеялись, несмотря ни на что. Так почему же сегодня все изменилось? Что случилось? Вы несчастливы, не так ли? Человек, который несчастен в личной жизни, не может со спокойным сердцем работать ради своих идеалов. Вы несчастны?

— Нет! — резко ответил Тома.

Он отвернулся, еще плотнее стиснув зубы. Дагерран наблюдал в темноте за своим другом: мощная фигура, широкие плечи и пустой рукав. Он видел Тома в полупрофиль, и ему казалось, что этот человек может свернуть горы. Впервые он смотрел на Тома не только как на друга, который вел его за собой, но и как на обычного человека. Он думал о том, какой могла быть у него личная жизнь, думал о его отсутствующей руке. Потом он мягко спросил:

— Все из-за женщины, Бек?

— Какая польза говорить об этом? — устало сказал Тома.

— Я ваш друг.

Бек тоже словно впервые посмотрел на Дагеррана. До сих пор они были объединены только общими идеалами. Теперь Тома обратил внимание на умное лицо и яркие глаза друга. У Дагеррана был чудесный тонкий профиль, и в его глазах светилась жизнь.

Тома вспомнил о смерти Марийера. Сердце защемила глубокая тоска, и он подумал, не мог ли стать ему настоящим другом Жозеф Дагерран.

— Женщина, не так ли? — снова спросил Жозеф.

— Да, — сказал Тома.

— И это Мари!

— Да, — снова сказал Тома, — Мари.

— Оставьте ее, идите к другой, — сказал Дагерран.

— Не могу, не имею права.

— Это не причина, — сказал Дагерран. — Вы сделаете несчастной Мари, так же как и себя.

— Нет, вы понимаете, я не хочу все снова разрушить. Это вызвало бы столько неприятностей, чего я не могу и не хочу допустить.

Он быстро повернулся и пошел по направлению к улице, словно ему хотелось как можно скорее оказаться на освещенных улицах города.

Тома начал оживленно говорить о газете, но этот поток слов не мог скрыть его отчаяния. Дагерран ни разу не осмелился упомянуть о своей жене и детях: ведь он был счастливым человеком или по крайней мере верил, что это так.

Выборы в законодательное собрание нарушили обычное течение жизни Парижа. Все были в волнении. Люди с энтузиазмом шли голосовать. Правительство, настроенное оптимистично (без всяких на то оснований), истратило три миллиона франков на кампанию по обработке общественного мнения. На практике это означало, что покупалась каждая газета, настроенная более или менее благоприятно к режиму и срывались предвыборные митинги оппозиции. Убежденный, что кампания такого рода привлечет на его сторону большинство избирателей, Наполеон Третий спокойно ожидал первых результатов голосования.

Вечером в день выборов, двадцать третьего мая, Париж был охвачен всеобщим возбуждением. Каждый стремился на улицу, где можно было обсудить последние новости и купить свежие газеты.

Царила атмосфера веселости и возбуждения. Тома Бек и Жозеф Дагерран задержались, работая над корректурой, в маленькой типографии на боковой улочке позади рынка Мадлен. Это было довольно далеко от их офиса на улице Сент-Андре-дез-Арт, но старый печатник был другом Шапталя и установил для них льготную цену.

Около десяти часов они закончили работу над последним вечерним выпуском. Окончательных результатов еще не было, и они должны были ждать до рассвета, чтобы узнать последние сообщения. Примерно в десять часов вечера Жернак и Шапталь зашли за своими друзьями, которые еще не обедали.

— Все идет очень хорошо, — сказал Шапталь, потирая руки. — Мы одержим победу практически во всех этих избирательных округах.

Победа Гамбетты была почти очевидна, но все же Тома не мог быть спокойным. Его газета поддерживала кандидатуру Рошфора в третьем избирательном округе. Соперником Рошфора был Жюль Фавр, явный кандидат правительства.

— Рошфор выиграет, — с оптимизмом продолжал Шапталь.

— Это будет нелегким делом, — предсказал Тома, — остальные сделают все возможное, чтобы не пропустить его, увидите. Они согласятся на любой избирательный блок.

— Оппозиция будет иметь некоторый успех в Париже, — сказал Дагерран, — но в провинции нас ждет разочарование. Администрация снова будет манипулировать голосами избирателей.

— А как насчет того, — громким голосом произнес Шапталь, — чтобы хорошо пообедать вам обоим, а? Голодание не принесет ничего хорошего, только сделает несчастными.

Как обычно, он превосходно пообедал и был в отличном расположении духа. Дагерран улыбнулся и потянул Тома за рукав.

— Мы так и поступим. Я страшно устал, это факт.

Оба направились к бульвару, по которому в обе стороны прогуливался народ, как во время карнавала. Присутствие на улицах такого большого количества людей, гуляющих целыми семьями, стайки молодых девушек с лентами в волосах и в нарядных шляпках говорило о том, что все ожидают важных событий. Страна пробуждалась, и, хотя окончательных результатов выборов еще никто не знал, люди верили в неизбежность перемен. После восемнадцати лет политического бездействия внезапно, в один вечер, парижане проявили свой темперамент и свое свободолюбие, казалось, утраченное.

Группы возбужденных молодых людей шли с пением «Марсельезы», и буржуа смотрели на них со снисходительными улыбками. Около рынка Мадлен человек, обращаясь к толпе, выкрикивал: «Да здравствует республика!», — нимало не заботясь о полиции, которая могла подойти и арестовать его в любую минуту.

— Его же посадят, — сказал Тома Дагеррану, увидев оратора, выступающего с речью. — Они пугают меня, — добавил он мгновение спустя. — Эта толпа… Годами люди спокойно подчинялись, терпели тиранию, их нельзя было заставить сказать хотя бы одно слово против власти. И вот сразу, в один день, все отвернулись от порядков, которые раньше признавали, и готовы даже повесить своих прежних идолов. Я нахожу это ужасным.