— Ждите здесь моего знака. Если мы подойдем к лошадям все вместе, то животные испугаются. Мы не можем позволить им захрапеть.

Я еще раз осторожно огляделся. Справа от меня, шагах в тридцати, стояла палатка, в которой царил полнейший покой. За ней на большом удалении виднелась вторая, еще дальше — третья.

Подползти к лошадям ближе я не мог — побоялся всполошить их. Мне надо было отважиться встать на ноги и подойти к животным, это я и сделал, не спеша приближаясь к ним.

Наступил кульминационный момент. У каждой благородной арабской лошади есть своя так называемая тайна, и каждый владелец такого животного заставляет его привыкать к этой особенности путем неустанного ежедневного повторения, приучая тем самым скакуна к себе. Чаще всего «тайна» состоит в нашептывании в конское ухо одной из сур Корана. А так как всякую суру редко читают без того, чтобы предварительно не произнести Фатиху, то я подошел к двум ближайшим ко мне лошадям, погладил им морды и вполголоса проговорил эту первую суру Корана. Лошади, не только две ближайших ко мне, навострили уши, но не проявили ни малейших признаков возбуждения.

Я отобрал трех лучших и оседлал их, одну за другой, что заняло больше получаса. Теперь надо было бы запастись водой и кое-какой провизией. Я огляделся. В этот самый момент из третьей, дальней, палатки вышел бедуин, взглянул на восток, вытянул руку вперед и громко закричал:

— Аллах-иль-Аллах! Вставайте, правоверные, на утреннюю молитву, желтое сияние дня уже занялось.

В одно мгновение лагерь ожил. Нельзя было терять ни единой секунды. Мигом перерубил я пальмовые веревки загона, загораживавшие проезд, и вскочил в седло. Виннету и Эмери в следующий момент оказались на двух других верховых. Мы понеслись прочь, не успев услышать ни единого крика, ни одного звука.

Бедуины, только еще продиравшие глаза ото сна, остолбенели от ужаса. Даже те, мимо которых мы вынуждены были проскакать, и те не попытались задержать нас. Но потом позади послышался адский рев. Мы услышали все выражения испуга и негодования, которые только есть в арабском языке, но это продолжалось недолго, потому что наши благородные скакуны летели со скоростью выпущенной из лука стрелы, так что уже через какую-то минуту мы перестали слышать крики арабов. Как только крутой восточный берег вади позволил, мы выбрались наверх и погнали своих лошадей с еще большей скоростью, чтобы погоня, когда она достигнет этого места, не смогла разглядеть нас.

Кто никогда не сиживал на подобной лошади — я имею в виду прежде всего европейцев, — тот и понятия не имеет о той скорости, какую развивает на идеально плоской равнине арабский скакун. Пусть говорят что хотят, но я повторяю опять и опять: в степи с ним не сравнится ни одна из наших знаменитейших скаковых лошадей. Мы мчались рядом, сидя так спокойно и ровно в седлах, что, казалось, смогли бы выполнить упражнение по чистописанию без единой помарки. Лицо апача сверкало от восторга.

— Чарли, — крикнул он мне, — помнишь своего Хататитлу?

— А ты своего Ильчи? — кивнул ему я.

Так звали индейских лошадей, которые были у нас в прериях — двух великолепнейших вороных скакунов, разом представших у меня перед глазами, и я как бы почувствовал своего Хататитлу под собой, а Виннету вздохнул:

— Сотню таких Хататитл и сотню Ильчи можно отдать за одну из лошадей, на которых мы теперь скачем. Даже сам великий Маниту в Стране Вечной Охоты [75]не владеет лучшей!

Знаменитые развалины Эль-Химы промелькнули мимо, справа от нас. Прошел уже час этих скачек-полета, теперь мы ехали медленней, но на мордах лошадей не было видно пены, а на их прекрасных стройных ногах я не замечал ни капли пота. Нам стоило поберечь их силы.

Еще через полчаса Виннету снова обернулся и крикнул:

— За нами — двое. Это преследователи!

Я тоже посмотрел назад. Всадники были далеко позади; один из них значительно опережал другого; однако оба скакали с необычайной скоростью. Да, это была погоня!

— Снова в галоп! — сказал я. — Мы должны выиграть время, чтобы этих всадников разделяло еще большее расстояние.

И мы помчались опять во весь дух. Скоро я понял, что выбрал действительно трех самых лучших лошадей, потому что преследователи приближались к нам очень и очень медленно, хотя, конечно, они выжимали из своих лошадей последние силы, чего мы не делали. Правда, отставший вряд ли скакал быстрее нас, но другой, как можно было рассчитать, мог бы догнать нас за каких-нибудь полчаса. Потом очень далеко, у самого горизонта, появился третий всадник. Это было не страшно. Из нас троих каждый охотно бы схватился с десятком, если не больше, противников.

Прошло полчаса; местность оставалась все той же: песчаная равнина, изредка поросшая жалкой травой. Мы считали, что часто оглядываться — много чести для наших преследователей, еще подумают, что мы их боимся. А когда уже совсем близко раздался громовой голос, мы остановились.

Это был шейх, пленивший нас. Поднявшись в стременах, он мчался прямо на нас, угрожающе размахивая кремневым ружьем и крича:

— Эй вы, разбойники, воры! Мои лошади! Лошади!

Он так близко подъехал к нам, что теперь не надо было и моего дальнобойного «медвежебоя» — я бы спокойно попал в него из штуцера, и поднял ружье. Когда он увидел нацеленный на него ствол, то страшно испугался, натянул поводья, остановил лошадь, потом направил ее в сторону, описав вокруг нас дугу градусов в девяносто, причем лошадь шла все медленнее и медленнее, пока совсем не остановилась, и всадник обратился к нам:

— Вы украли моих лучших лошадей! Они мне дороже жизни! Отдайте их!

— Иди сюда и забери их! — пригласил его я. — Посмотри в дуло моего волшебного ружья, стреляющего, как ты сам знаешь, тысячью пуль и даже больше, тогда мы узнаем, что тебе дороже — лошади или жизнь!

Он не принял вызова и продолжал свои нападки:

— Почему вы их украли? Разве такие приличные господа, как вы, занимаются конокрадством?

— Нет, но мы до сих пор не встречали шейха, который бы превращал в пленников своих гостей и отбирал бы у них верблюдов.

— Вам вернут ваших верблюдов. Поехали со мной, я сам их вам отдам!

— Мы тебе не верим.

— Да будет проклята твоя борода! Отдашь ты мне моих лошадей или нет?

— Нет.

— Ну, тогда пришел твой последний час! — с угрозой сказал он, поднимая свое ружье.

Я вмиг прицелился и ответил ему:

— Как только приклад твоего ружья коснется щеки, я всажу в тебя пулю! Опусти оружие!

Он повиновался немедленно, но крикнул, дрожа от гнева:

— Но ты же понимаешь, что не сможешь удержать у себя лошадей!

— Напротив, я считаю, что они мне очень хорошо послужат. Они возместят нам время, которое мы по твоей вине потеряли. Ты знал, что мы преследуем коларази. Мы охотно прощаем твое заблуждение, когда ты полагал, что сможешь удержать нас в плену, ведь сокол не обращает внимания на муху, севшую ему на крыло. Вы — самые большие глупцы, которых мне когда-либо приходилось встречать. Будь вас хоть сотня, вам все равно не справиться с одним-единственным храбрым гяуром. Но мы из-за твоей измены потеряли двадцать драгоценных часов, и теперь нам нужны три лошади, чтобы наверстать упущенное. Уже когда ты диктовал нам письмо, мы знали, что будем свободными, об этом я и написал господину ратей.

— Так ты вот что ему написал! А не мои требования?

— Твои требования я упомянул тоже, но лишь для того, чтобы он над ними посмеялся.

— Так его послы не вернутся?

— Нет, но сам он вместе со своими кавалеристами вернется — чтобы взыскать цену крови и наказать тебя за зло, причиненное нам.

— Аллах-иль-Аллах! И я сам отправил к нему твое послание!

— Да, именно это ты сделал. Видишь, какой великой мудростью одарил тебя Аллах. А теперь — довольно слов. У нас больше нет времени болтать с тобой. Да пребудет с тобой Аллах!

И я сделал вид, будто собираюсь продолжить путь. Тогда он закричал: