— Да он был тем, что называют в Гарце [4]сельским возницей.

— А, я представляю, что это такое. Люди едут на тяжелых повозках из страны в страну, подбирают с оказией груз и часто возвращаются на родину только через несколько лет. Своих лошадей они украшают меховыми попонами и надевают на них какие-то особенные хомуты. Это — трудолюбивые и порядочные люди, которым можно доверить целое состояние, не заботясь о его сохранности. Но ваш возница, кажется, был нечестным, по меньшей мере — с вами, потому что он сказал вам, что тоже едет в Америку, а это не могло быть правдой. Весьма вероятно, что он просто хотел вас использовать.

— Правильно. Но сначала я полностью доверял ему и даже полюбил его. Он звал меня Конрадом, а я его братаном. Я кормил и чистил лошадь, спал с нею в стойле и по мере возможностей брал на себя и другую работу. За это он меня кормил, а время от времени давал какую-нибудь поношенную одежду, но больше ничего. Когда прошло несколько месяцев, а мы даже не приблизились к Америке, я, конечно, понял, что он меня обманул, но свободная жизнь мне нравилась, и я оставался у него, пока он не отправился как-то в Оттендорф. Местечко это расположено возле моря, и мечты об Америке внезапно вспыхнули во мне с новой силой, и в результате я убежал в Бремерхафен.

— Без денег?

— Он, конечно, думал, что у меня ничего нет, и это его успокаивало. Но за те полтора года, что при нем находился, я не раз нагружал и разгружал повозки, за что перепадали кое-какие деньги. Эти небольшие суммы я утаивал от братана и тщательно хранил их. Так вот и получилось, что я смог добраться до Бремерхафена, не нищенствуя. На долгую жизнь в городе моих денег, конечно, не хватило бы. Поэтому я сразу же спросил, как мне пройти в ближайший матросский кабачок. Я не раз слышал, что именно в подобных кабачках может представиться возможность уехать в Америку. В кабачке, куда я попал, сидело много матросов. Один из них обратил на меня внимание и стал меня расспрашивать, я рассказал ему столько, сколько посчитал нужным, а он ответил, что хочет помочь мне. Он заказал для меня еду, а потом мы пили различные напитки: ром, арак, коньяк, пунш — пока я не потерял сознание. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в какой-то узкой норе, размером вряд ли больше собачьей конуры, и вокруг меня темно. Надо мной что-то скрипело, а подо мной журчала вода. Время от времени до меня доносились обрывки каких-то команд. Я ощупью попытался найти выход из своей конуры, но не нашел его и вынужден был остаться лежать. Самочувствие у меня было плохое, голова гудела, словно там кто-то играл на контрабасе, а все тело было разбитым. Через какое-то время, но не очень скоро, я услышал шаги, потом — скрежет отодвигаемой задвижки, сразу же за этим я увидел перед собой человека в матросской одежде, державшего в руке фонарь. Я узнал того самого матроса, с которым я накануне сидел в кабачке. Он громко расхохотался и сказал:

— Ну, сухопутная крыса, выходи! Капитан хочет тебя видеть. Но говори с ним повежливей и ни в чем ему не перечь, а то он не из добряков, может и ударить.

С трудом я вылез из своей норы. Позже я узнал, что провел ночь в арестантской для строптивых членов команды. Я последовал за своим «добрым другом» по двум очень узким и крутым трапам, а потом оказался на верхней палубе шедшего под всеми парусами корабля. Вокруг нас ничего не было видно — одна вода. Меня отвели на корму, где уже поджидал капитан. На нем были очень белые брюки, на голове — обшитая золотыми галунами фуражка, а лицо обрамляли огромные усы и клинообразная борода. Он взял меня за плечи, несколько раз повернул, потом проверил мои мускулы и крепость рук, осклабился, словно кошка на мышь, которую собирается вот-вот проглотить, и спросил: «Откуда ты?» И на этот, и на все последующие вопросы я, не колеблясь, отвечал только правду, потому что при одном взгляде на его физиономию ложь застывала у меня на устах. «Ты, кажется, тот еще фрукт, но тобой займутся. Я намерен взять тебя юнгой. Вот стоит боцман, которому ты будешь подчиняться. За любое неповиновение получишь порку. Ну, а теперь пошел вон!» Боцман, на которого он указал, выглядел еще ужаснее капитана. Он взял меня за руку и потащил за собой, потом дал в руки горшок с дегтем и указал на канат, который болтался за бортом судна. От меня, ни разу в жизни не видевшего моря, потребовали» чтобы я висел за бортом и мазал его дегтем с наружной стороны. Я отказался, и тогда меня привязали к доске и лупили так долго, пока я не лишился от крика голоса. Мне стало так грустно, как никогда еще в жизни не было, и это еще мягко сказано. Мы направлялись в Вест-Индию, где-то разгружались и загружались снова, но меня на берег не пускали, да к тому же запрещали общаться с каждым, кто там побывал. Потом мы пошли в Бостон, оттуда — в Марсель, затем — в Саутгемптон и наконец — снова в Америку, на этот раз — в Нью-Йорк.

— Дорогой мой, зачем же вы все это терпели?

— Потому что я боялся, что меня просто убьют.

— Ба! Вы просто ничего не соображали. В море вы, конечно, были в безраздельной власти капитана, но в любой гавани вы могли найти возможность освободиться.

— Даже если меня силой удерживали на борту?

— Даже тогда. На судно ведь приезжают разные чиновники. Вам достаточно было только обратиться к одному из них, и он бы помог.

— На такое я не осмелился, потому что был беглецом. Но в Нью-Йорке я все же освободился. Капитана возненавидели двое матросов, которые были поумней меня. Ночью они тайком удрали на шлюпке, прихватив меня с собой. Побег удался, и я вышел на американский берег свободным человеком. Сначала я спрятался подальше, чтобы меня не увидели ни капитан, ни кто-нибудь из его сыщиков. В день нашего побега жители города что-то праздновали и никто не работал. Я отыскал строящийся дом и забрался туда, намереваясь выспаться, потому что длительный отдых был мне даже нужнее, чем еда и питье. Проснулся я уже вечером. Я был голоден, но тем не менее продолжал лежать, потому что, во-первых, я все еще боялся капитана, а, во-вторых, мне пришла в голову мысль: не найду ли я работу на стройке.

— Это вы отлично придумали. Только работа могла вас спасти.

— Да, я это, пожалуй, хорошо понимал. Корабельная школа, пройденная мною, была ужасной и сломила меня. И вот я решил ждать до следующего утра. Очень рано пришли каменщики и плотники. Я обращался ко многим из них, но они не понимали по-немецки, пока наконец я не встретил пруссака, уроженца окрестностей Кенигсберга. Он представлял себе Америку страной, заполненной горами золота, и вот… стал здесь подносчиком кирпичей. Благодаря его хлопотам, я получил ту же работу. Она была нелегкой, но дело пошло. Я жил исключительно бережливо и к зиме отложил больше сотни долларов. На эти деньги я отправился в Филадельфию, чтобы там заняться своим первоначальным ремеслом.

— Но вы же сказали, что ничему не выучились!

— Конечно, если пользоваться понятиями наших соотечественников. Но я узнал, что такое разделение труда. В Филадельфии я поступил на фабрику, где каждый рабочий умеет выполнять всего лишь одну операцию. А для этого не надо быть опытным сапожным мастером. В течение целого года я пришивал носки. За это время я накопил триста долларов и поехал в Чикаго, чтобы там поступить точно на такую же фабрику. Там я, конечно, долго не остался. Я хотел чему-нибудь научиться, но при разделении труда это оказалось невозможным. Я встретил одного ирландца, также сколотившего небольшую сумму. Он знал страну гораздо лучше меня и предложил мне отправиться вместе с ним на Запад бродячим торговцем — они легко зарабатывают деньги. Я согласился. Мы перебрались через Миссисипи, сложили свои капиталы, закупили товары и отправились вверх по Миссури. За два месяца мы распродали все товары и удвоили свой первоначальный капитал. Были сделаны еще четыре таких поездки, пока мой компаньон внезапно не исчез, прихватив не только свои, но и мои деньги.

— Ага! Тогда вы снова смогли спокойно заняться пришиванием носков к ботинкам!