Уволенный юнга средств к существованию не имел никаких, но его это, кажется, особенно не беспокоило. Он точно знал, чем будет заниматься, и когда я догнал его и хотел было уже пройти мимо, он протянул руку и попросил бакшиш. Я дал ему щедрую милостыню и поинтересовался его делами. Он был то, что называется «тертый калач» и, несмотря на свои четырнадцать лет, уже много испытал, а теперь вот в первый раз вышел в море, но по возвращении в порт был избит и уволен.

— А были у вас на борту товары или пассажиры?

— Кроме груза, было еще двое пассажиров.

— Они сошли на берег в Голетте?

— Нет. Сначала мы должны были зайти на остров Пантеллерия, там они и сошли, купили себя франкскую одежду; потом снова поднялись на борт, и мы три дня курсировали туда-сюда, пока не показался большой пароход; они перебрались на него и уплыли.

— Как назывался этот пароход?

— Не знаю.

— А откуда он шел и куда направлялся?

— И этого я не знаю, потому что мой раис [79]посчитал, что такие сведения мне не нужны.

Больше я ничего не узнал; мальчишка в море был впервые и слишком мало разбирался в человеческих отношениях, чтобы дать мне исчерпывающий ответ. Одно было ясно, самое важное и самое неприятное: разыскиваемые нами беглецы уплыли на большом европейском пароходе. Конечно, они намеревались воспользоваться первой предоставившейся им возможностью, чтобы отправиться в Америку, и теперь надо было постараться если уж не опередить их, то, по меньшей мере, не оставить им времени на исполнение их злодейских намерений.

Об этом я и сообщил своим спутникам, жившим вместе со мной в том же самом отеле, в котором мы останавливались сразу после нашего прибытия в Тунис, и они единодушно согласились отплыть на пароходе, который завтра должен был отправиться в Марсель. Там, в чем я был уверен, мы быстро найдем судно, идущее в Америку.

Потом мои спутники ушли, чтобы сделать необходимые покупки, а я остался и занялся своим дневником. Тут я услышал, как кто-то быстро подошел к двери, резко постучал и растворил ее. Я встал, чтобы потребовать объяснений у непрошеного гостя, но мой укор замер на устах, потому что вторгшийся оказался… моим милым, дорогим Крюгер-беем. Он обнимал меня, давил, мял, выжимал все соки, говоря при этом:

— Вы опять здесь, никто тут, в Тунисе, не думал, что вы так быстро вернетесь.

— Да, дела пошли быстрее, чем я рассчитывал, — ответил я, пожимая его правую руку. — Вы сами нас разыскали. Откуда вы узнали о нашем приезде? Может быть, вам уже показали лошадей, которых мы отослали вам?

— Да, да, и я из этого заключил, что вы тоже здесь.

— Конечно. Не могли же лошади сами прискакать в Тунис. Ведь вам же сказали, кто их привел. Как они вам понравились?

— Превосходные лошади. Они — чистокровки, никто, ясное дело, не сможет заплатить за них.

— Да, они — настоящие лошади чистой крови, а поэтому за них нельзя назначить настоящую цену. Такие животные — воистину бесценны.

— А как же вы ими завладели?

— Я вам расскажу. Но прежде скажите мне, как случилось, что вы сами уже успели вернуться сюда! Я полагал, что ваше пребывание у аяров будет более продолжительным.

— Необходимость в нем отпала в результате быстрых переговоров и стремительного вторжения на земли аюнов, не успевших подготовиться к обороне.

Он рассказал мне — на немецком языке, — что обрадовался моим словам в письме о том, что мы освободимся в течение ночи. Тем не менее он сейчас же выступил в обратный путь, чтобы иметь возможность освободить нас, если моя надежда не исполнится. Аюны еще оставались в том же самом вади, из которого мы к тому времени бежали. Конечно, они еще раньше решили свернуть лагерь, но этому помешало наше бегство, потому что их шейх последовал за нами с несколькими лучшими (как мы предполагали) воинами до Хаммамета; им, следовательно, пришлось ожидать возвращения уехавших. У Крюгер-бея были все его кавалеристы, да еще воины улед аяр, численное превосходство, таким образом, было огромным, и войска так обложили вади, что аюны вынуждены были сдаться без сопротивления. Крюгер-бей сразу же принял решение напасть на два других аюнских лагеря, добившись победы и там. Теперь аюны были вынуждены заплатить аярам высокий выкуп за кровь, а на эти дела предполагалось потратить, конечно, не один день.

Присутствие Крюгер-бея стало, таким образом, совершенно ненужным, на всякий случай он оставил два эскадрона, а с остальными войсками вернулся в Тунис, где сразу же по прибытии услышал, что мы были в Бардо и оставили там лошадей. Он посчитал само собой разумеющимся, что мы поселились в отеле, в том же самом, где проживали до похода, и вот он лично пришел разыскивать нас.

Так как уже завтра мы собирались уезжать, надо было еще сегодня закончить все официальные формальности, необходимые для получения документов, которые мы хотели иметь по делу об убийстве Малыша Хантера. Крюгер-бей нашел это дело достаточно серьезным и решил сам доложить его тунисскому паше Мохаммеду эс-Садоку; сделал он свое представление безотлагательно; потом мы получили аудиенцию у дипломатического представителя Соединенных Штатов, и не успел еще наступить вечер, как мы оказались обладателями документов, которые стоили бы жизни обоим Мелтонам, если бы нам удалось их поймать.

Вечер мы провели в Бардо, у моего старого друга. Он охотно бы задержал нас и на более длительный срок, но вынужден был согласиться, что мы просто не могли пойти навстречу его пожеланию, однако выразил надежду, что вскоре снова увидит нас или, по меньшей мере, меня.

Пароход пришел на следующий день, точно по расписанию. Крюгер-бей не отказал себе в удовольствии проводить нас в порт; он даже поднялся с нами на борт, чтобы убедиться, хорошо ли нас разместили. Потом он простился с нами, и пароход повез нас вслед за двумя сбежавшими преступниками…

С тех пор прошло четыре месяца, первые двенадцать недель из которых с переменным успехом длилась борьба за бесконечно дорогую мне жизнь. Я имею в виду жизнь моего друга Виннету.

Из Марселя нам удалось сразу же отплыть в Саутгемптон [80]. Но едва корабль отошел от берега, как Виннету внезапно почувствовал себя настолько плохо, что был вынужден лечь в постель. Мы прихватили с собой лекарство от морской болезни, но, к сожалению, как и в прошлую поездку, оно ему нисколько не помогло. Мы послали за корабельным доктором, который констатировал воспаление желчного пузыря и болезнь печени. Состояние Виннету, по мнению врача, могло ухудшиться, так как недуг грозил в любую минуту принять опасные формы. Когда мы прибыли в Саутгемптон, Виннету было так плохо, что нам пришлось покинуть корабль. Помышлять о продолжении путешествия мы не смели. Эмери, будучи известным и сведущим человеком в Саутгемптоне, снял в окрестностях города, прозванных «Сад Англии», виллу, куда мы и перевезли больного.

Два местных доктора, оба — солидной наружности, взялись за его лечение.

Виннету, столько раз смотревшему в глаза смерти, пришлось на этот раз вступить в борьбу с коварным противником: он был невидим, и его невозможно было настигнуть. Когда уже казалось, что болезнь победила, вдруг наступало некоторое улучшение, которое вселяло в нас невероятную надежду, но, к сожалению, за недолгим улучшением следовал новый кризис. Само собой разумеется, мы не могли думать ни о чем другом, как только о здоровье нашего дорогого Виннету.

День и ночь, сменяя друг друга, мы дежурили у его постели и делали все возможное, чтобы обратить в бегство хитрого противника. Но лишь на тринадцатой неделе доктора объявили нам, что опасность миновала и больной нуждается теперь в щадящем режиме и отдыхе.