Из глубины своего дома ее наблюдал Брауни и тоже улыбался. Длинными руками он бесшумно снял кружку молока и яйцо с полки, куда их положила Сильвия. Забрал их в глубину дома, выпил молоко, высосал яйцо и от всего сердца благословил свою королеву.

Сильвия разделась так же быстро, как одевалась, оставив на себе одни трусики, в которых ее и увидел проснувшийся Оберон. Потом, тихонько вскрикивая, поспешно забралась к нему, в тепло, которое честно заслужила (в этом не приходилось сомневаться), которое не должна была покидать. Оберон со смехом отпрянул, когда она потянула к нему, к его нежной со сна и беззащитной плоти свои холодные руки и ноги, но вскоре сдался. Сильвия зарылась холодным носом в изгиб его шеи и заворковала, как голубка, когда он взялся за резинку ее трусиков.

В Эджвуде Софи положила карту на карту: валета жезлов на даму кубков.

Позже Сильвия сказала:

— Ты о чем-нибудь думаешь?

Оберон вопросительно хмыкнул. Накинув на голое тело пальто, он разводил огонь.

— Я о мыслях. То есть — во время. У меня их полно, целая история.

Поняв, о чем она говорит, Оберон рассмеялся:

— Ах, мысли. Во время. Конечно. Самые безумные. — Он быстро развел огонь, беспечно побросав в камин почти все деревяшки, какие были в ящике. Ему хотелось, чтобы в Складной Спальне воцарился настоящий зной, который бы выманил Сильвию из-под одеяла. Ему хотелось ее видеть.

— Как сейчас. В этот раз. Мне представлялись всякие картины.

— Мне тоже, — кивнул Оберон.

— Дети, — сказала она. — Дети или детеныши животных. Дюжины, всех размеров и цветов.

— Да. — Оберон тоже их видел. — Лайлак.

— Кто это?

Он покраснел и стал тыкать в огонь клюшкой для гольфа, которую держал поблизости специально для этой цели.

— Приятельница, — отозвался он. — Маленькая девочка. Воображаемая подруга.

Сильвия молчала, все еще погруженная в мысли. Потом повторила вопрос.

Оберон объяснил.

В Эджвуде Софи повернула лицом вниз козырную карту — Узел. Не имея такого намерения, она все же искала, еще раз искала потерянную дочь Джорджа Мауса и ее судьбу, но не могла найти. Вместо этого Софи нашла, и находила все снова и снова, другую девочку, не потерянную; не потерянную, но ищущую. За нею маршировали рядами короли и дамы, и каждый нес послание: я — Надежда, я — Раскаяние, я — Праздность, я — Нежданная Любовь. Верхом и с оружием, торжественные и грозные, они продвигались процессией по темному лесу козырей. Отдельно от них, не замеченная ими, а замеченная только Софи, храбро ступала среди опасностей принцесса, которую никто из них не знал. Но где Лайлак? Софи перевернула следующую карту: это оказался Пир.

— Что же с ней случилось? — спросила Сильвия. Огонь пылал ярко, в комнате становилось тепло.

— То, что я уже сказал. — Оберон раздвинул полы пальто, чтобы согреть свои ягодицы. — С тех пор, после пикника, я ее больше не видел…

— Не с ней. И не с той, фальшивой. А с настоящей. С ребенком.

— А. — Со времени приезда в Город Оберон, казалось, прожил не один век: Эджвуд он вообще вспоминал с трудом, а уж экскурс в детство и вовсе походил на раскопки Трои. — Видишь ли, на самом деле я этого не знаю. То есть не помню, чтобы мне рассказывали всю историю целиком.

— Но что же все-таки произошло? — Наслаждаясь теплом, Сильвия потягивалась в постели. — Она умерла или как?

— Нет, вряд ли, — отозвался Оберон, испуганный таким предположением. На мгновение он увидел всю историю глазами Сильвии, и она показалась ему нелепой. Как умудрилось его семейство потерять ребенка? А если девочку не потеряли и если ее отсутствию имеется простая причина (отдана приемным родителям, умерла наконец), то почему Оберон ничего не знает? В истории семейства Сильвии значилось несколько детей, отданных в приют или на воспитание. Всех их очень хорошо помнили, всех оплакивали. Если бы Оберону в ту минуту были доступны иные чувства, кроме тех, что относились к Сильвии и к его ближайшим планам, тоже связанным с нею, он бы разозлился на родных за свое неведение. Ладно, неважно. — Неважно, — сказал он, радуясь сознанию, что это действительно неважно. — Я выбросил все это из головы.

Сильвия зевнула во весь рот, одновременно попытавшись заговорить, потом рассмеялась.

— Значит, назад ты не собираешься?

— Нет.

— Даже когда найдешь свое счастье?

Оберон не сказал «я уже нашел его», хотя это было правдой. Он уверился в этом с тех пор, как они стали любовниками. Стали любовниками. Как колдовство, как превращение лягушек в принцев.

— Ты не хочешь, чтобы я отправился обратно? — спросил он, сбрасывая пальто и забираясь в постель.

— Я последую за тобой. Непременно.

— Тепло? — Оберон начал стаскивать с Сильвии одеяло.

— Ого, — воскликнула она. — Ay, que grande. [24]

— Тепло, — кивнул Оберон и начал поочередно захватывать губами обнаженные им шею и плечи Сильвии, жуя их и всасывая, как каннибал. Мясо. Но живое, живое.

— Я таю, — проговорила она.

Оберон охватил ее собою, словно его длинное тело могло вобрать ее в себя. Кусочек, не имеющий предела. Он склонился над ее наготой. Пир.

— Просто расплываюсь от жары, — добавила Сильвия, и это было правдой.

Жар разгорался все сильнее, блаженный покой стремился к пределу благодаря пылающей драгоценности у нее внутри. На миг она впилась взглядом в Оберона, изумленная и благодарная, наблюдая, как он бесконечно вбирал ее в полость своего сердца. Потом она блуждала (и он тоже) вновь по тому же царству, общему для них обоих (позднее они будут об этом говорить, рассказывать, где побывали, и обнаружат, что это одно и то же место); царству, куда, как думал Оберон, их привела Лайлак. Соединенные в объятии, по-прежнему не зная дороги, они шли за проводником по глубоко утоптанной, с полоской травы посередине, дорожке в бескрайнюю страну; следовали всем поворотам длинной-предлинной истории с вечными «и тогда…». Их целью было место, подобное которому рассматривала в Эджвуде Софи на гравированном рисунке козыря с названием Пир: длинный стол под только что развернутой скатертью, ножки которого, в форме звериной лапы, выглядят нелепо среди цветов; узловатые деревья вокруг, ваза на высокой ножке, переполненная фруктами; симметрично стоят канделябры; много стульев, все пустые.

За всю ее долгую (фактически почти бесконечную) жизнь миссис Андерхилл никогда так не одолевали хлопоты, как в годы после похищения малютки Лайлак из рук спящей матери. Дело не ограничивалось обучением и присмотром, как за всяким ребенком, — один за другим следовали совещания, встречи, консультации и праздники, которые множились, по мере того как ускорялась череда событий, вызванных и тщательно подготовленных ими. Все это добавлялось к ее обычным обязанностям, состоявшим из множества мелких деталей, и ни одной из них нельзя было пренебречь.

Но смотрите, как удачно она справилась! Однажды в ноябре, через год после того, как мальчик Оберон последовал за воображаемой Лайлак в темный лес и потерял ее, миссис Андерхилл мерила наметанным глазом изрядно вымахавшую настоящую Лайлак. Едва-едва достигнув одиннадцатилетия, Лайлак сравнялась ростом с согнутой миссис Андерхилл; ее чистые, как ключевая вода, глаза цвета цикория находились на одном уровне с глазами изучавшей ее старухи.

— Очень хорошо, — произнесла миссис Андерхилл. — Просто отлично.

Она обхватила пальцами тонкие запястья Лайлак. Подняла подбородок девочки, держа под ним лютик. Измерила пальцами расстояние между ареолами, и Лайлак рассмеялась от щекотки. Миссис Андерхилл тоже усмехнулась, довольная собой и Лайлак. В ее фарфоровой коже не замечалось зеленого оттенка, в глазах — отсутствующего выражения. Как часто миссис Андерхилл обнаруживала, что дело пошло насмарку: подменыши вырастали тупыми, тщедушными и к возрасту Лайлак делались никчемными бездельниками, изнуренными смутной тоской. Она радовалась, что взяла на себя воспитание девочки. Что, если бы ее превратили в тряпку? Но дело было сделано, и миссис Андерхилл ожидал отдых, который продлится не одну вечность.