— Нет, — произнесла она вслух. — Я этому не верю. У них есть власть. Просто иногда мы не понимаем, как именно они нас защитят. А если ты и знаешь, то не скажешь.

— Верно, — Дедушка Форель ответил, показалось ей, с мрачным видом. — Перечь старшим; считай, что тебе лучше знать.

Дейли Элис легла на кровать, поддерживая ребенка переплетенными пальцами и совсем не считая, что ей лучше знать: во всяком случае, этому совету она не собиралась следовать.

— Я буду надеяться, — сказала она сама себе. — Я буду счастлива. Есть что-то, чего я не знаю; они готовят для меня какой-то дар. Все придет, когда нужно. В последний момент. Повесть иной быть не может.

И она не станет слушать сардонического — в чем не сомневалась — ответа Дедушки Форели; и все-таки, когда Смоки открыл дверь и вошел в спальню, посвистывая и распространяя вокруг себя запах выпитого вина и духов Софи, которыми он пропитался, волна, нараставшая внутри Дейли Элис, обрушилась вниз, и из глаз у нее полились слезы.

Слезы человека, который никогда не плачет, — тихие, бесстрастные — ужасное зрелище. Казалось, сила рыданий, разрывая Дейли Элис на части, заставляет ее зажмуривать глаза и кулаками впихивать слезы себе в рот. Смоки, испуганный и трепещущий, тотчас же кинулся к ней, как кинулся бы спасать из огня ребенка, ни на секунду не задумываясь и толком не зная, что предпримет. Но когда он попытался взять ее за руку и нежно с ней заговорить, Дейли Элис задрожала еще неудержимей, красный крестик у нее на лице сделался уродливее, и Смоки обнял ее, чтобы пригасить пламя. Невзирая на сопротивление Элис, он старательно укрыл ее. Он мало подозревал о том, что нежностью может глубоко ее задеть и превосходством силы растравить ее горе, чем бы оно ни было вызвано. Смоки не был уверен, что не он сам причина ее страданий; не был уверен, прижмется ли она к нему в поисках утешения или же в негодовании оттолкнет от себя, но выбора у него не было: спаситель или жертва — все равно, лишь бы унять ее муки.

Дейли Элис уступила, поначалу сама того не желая, и вцепилась в рубашку Смоки, словно собиралась ее порвать, а он продолжал твердить: «Расскажи мне, расскажи», словно это могло помочь делу, однако он так же неспособен был уберечь ее от горя, как неспособен был помешать ей исходить потом и громко вопить, когда ее ребенок начнет пробиваться на свет божий. А Дейли Элис не в состоянии была найти хоть какой-то способ рассказать Смоки о том, что рыдания ее вызваны вставшей в памяти картиной темного водоема в лесу, усеянного, будто звездами, золотыми листьями, непрерывно продолжавшими падать с веток, на мгновение задерживаясь в воздухе над водной поверхностью и словно придирчиво выбирая место, где утонуть; а там, в глубине, виделась огромная чертова рыбина, от холода замолчавшая и переставшая думать, — рыбина, захваченная Повестью, как и она сама.

— Это Джордж Маус, — сказал Смоки. Лили, цепляясь за штанину отца, смотрела на главную аллею, куда он указал. Ее обрамленные длинными ресницами глаза под козырьком из ладони бесстрастно следили за тем, как Джордж, шлепая по лужам, выплыл из тумана. На нем был его всегдашний плащ, черный и длинный, и шляпа как у Свенгали, насквозь промокшая. Подходя, Джордж махнул им рукой.

— Привет. — Он прохлюпал вверх по ступенькам. — При-и-вет. — Обнял Смоки. Из-под полей шляпы сверкали белые зубы Джорджа и горящие как угли глаза. — А это кто ж такая? Тейси?

— Лили, — проговорил Смоки. Лили спряталась за его ногами. — Тейси уже большая девочка. Ей шесть лет.

— Бог мой.

— Да.

— Время летит.

— Ну, входи. Что стряслось? Почему не написал?

— Только сегодня утром решил поехать.

— Есть причина?

— Да так как-то, стукнуло в голову. — Джордж решил не рассказывать Смоки о принятых пятиста миллиграммах пеллюсидара, повлиявших на его нервную систему как холодное дуновение первого дня зимы, каковой, кстати, как раз и наступил — седьмое зимнее солнцестояние с тех пор, как Смоки женился. Большая капсула пеллюсидара пробудила в Джордже тягу к странствиям; он сел в «мерседес», один из немногих осязаемых остатков былого богатства Маусов, и ехал на север до тех пор, пока по пути не перестали попадаться еще работавшие бензозаправки. Тогда он поставил машину в гараж при каком-то пустом доме и, глубоко втягивая ноздрями густой, отдающий плесенью воздух, пустился в путь пешком.

Парадная дверь закрылась за вошедшими с внушительные стуком медных деталей и дребезжанием овальной стеклянной вставки. Джордж Маус сорвал с себя шляпу широким жестом, который рассмешил Лили и заставил застыть на месте Тейси (она сломя голову неслась по холлу, чтобы узнать, кто пришел). За ней шла Дейли Элис в длинном кардигане с оттопыренными карманами, где прятались ее кулаки. Она кинулась целовать Джорджа, он же, обняв ее, ощутил неуместный пьянящий прилив сладострастия, вызванный химией, и рассмеялся.

Вся компания повернулась, чтобы отправиться в малую гостиную (там уже лили желтый свет лампы), и отразилась в большом и высоком зеркале. Джордж остановил своих спутников, придержав каждого за плечо, и стал рассматривать отражения: свое, кузины, Смоки — и Лили, которая как раз появилась из-за юбки матери. Изменились? Что ж, Смоки вновь отпустил бороду, которую начал выращивать еще когда они с Джорджем впервые познакомились, а потом сбрил. Лицо его похудело и вытянулось; чтобы описать, каким оно сделалось, Джордж не нашел другого эпитета, кроме «одухотворенное» (благо это слово было только что занесено к нему неким назойливым проповедником). ОДУХОТВОРЕННОЕ. Ну, держись. Он овладел собой. Элис: дважды мамаша, ну и ну! Джорджу пришло в голову, что видеть ребенка, рожденного женщиной, это почти то же самое, что видеть ее обнаженной. На ее лицо уже смотришь по-иному, им уже не исчерпываются полученные впечатления. А он сам? Он замечал седину в своих усах, сутулость худого и длинного торса, однако это ничего не значило; лицо в зеркале было такое же, каким он увидел его впервые.

— Время летит, — сказал он.

В малой гостиной все домочадцы составляли длинный список покупок.

— Арахисовое масло, — диктовала Ма, — марки, йод, содовая — побольше, мыльные подушечки, изюм, зубной порошок; чатни, жевательная резинка, свечи, Джордж! — Она обняла Джорджа. Доктор Дринкуотер оторвал взгляд от списка.

— Привет, Джордж, — проговорила Клауд в своем уголке у камина. — Сигареты не забудьте.

— Бумажные пеленки, дешевые, — вставила Дейли Элис. — Спички… тампакс… растительное масло три-в-одном.

— Овсянка, — дополнила Мам. — Как там твои, Джордж?

— Овсянки не надо! — вставила Тейси.

— Хорошо, хорошо. Твоя мама, как ты знаешь, к ней неравнодушна. — Мам тряхнула головой. — Как давно я не видела Франца? Уже с год?

Джордж положил на круглый столик, рядом со списком, который составлял Док, счета.

— Бутылку джина, — проговорил он.

Док записал «джин», но отодвинул в сторону счета.

— Аспирин, — вспоминал Док. — Камфарное масло. Антигистамины.

— Кто-то заболел? — спросил Джордж.

— Софи как-то странно лихорадит, — отозвалась Дейли Элис. — То прихватит, то отпустит.

— Последнее приглашение, — произнес Док, вопросительно глядя на жену. Она погладила себя по подбородку и раз-другой хмыкнула, что свидетельствовало о мучительных раздумьях. Наконец, решившись, сказала, что поедет тоже. В холле, осаждаемый запоздалыми просьбами, Док нахлобучил на голову кепку (его голова почти полностью покрылась сединой, похожей на грязноватый хлопок-сырец) и надел очки в розовой оправе, обязанность носить которые была оговорена в его водительских правах. Взял коричневый конверт с нужными бумагами и объявил, что готов. Все вышли на крыльцо проводить его и Мам.