Ну, куда, черт возьми, подевались эти карты, если их действительно не взял черт?

Старея, Нора Клауд казалась окружающим все более грузной и массивной. Ей самой тоже чудилось, что она растет, хотя вес ее не увеличивался. Когда ее возраст приблизился к трехзначному и она медленно передвигалась по Эджвуду с помощью двух тростей, служивших опорой ее солидным годам, можно было подумать, что она горбится не от слабости, а в попытке ловчее протиснуться в узкие коридоры.

Неторопливо переставляя свои четыре опоры, Нора Клауд спустилась в многоугольную музыкальную комнату и подошла к круглому столу, где под медной лампой с зеленым стеклянным абажуром лежала, ожидая ее, шкатулка, в ней мешочек, а в нем карты. Софи, которая уже несколько лет обучалась у Клауд, ждала тоже. Под грохот упавших тростей и щелканье коленных суставов Клауд опустилась в свое кресло. Зажгла коричневую сигарету и положила поблизости, на блюдце, откуда потянулся витой лентой, похожей на мысли, дым.

— Какой у нас вопрос?

— Как вчера, — отозвалась Софи. — Просто продолжаем.

— Вопроса нет. Хорошо.

Они вместе помолчали. Мигом немой молитвы назвал однажды этот ритуал Смоки — определение, которое удивило и восхитило Клауд. Эти мгновения были посвящены мыслям о вопросе или, как сегодня, об отсутствии вопроса.

Софи, прикрывшая глаза своей длинной нежной ладонью, думала не о вопросе. Она думала о картах, непроницаемых в шкатулке и мешочке. Она не думала о них в отдельности, об отдельных кусках бумаги — не могла думать, даже если бы захотела. Не думала также о них как о понятиях, лицах, местах, предметах. Они представлялись ей в единстве, чем-то вроде истории или интерьера, состоящим из времени и пространства, длинным и огромным, но компактным; чем-то сочлененным, пространственным, вечно разворачивающимся.

— Что ж, — произнесла Клауд мягко, но решительно. Ее рука в бурых пятнах зависла над шкатулкой. — Не выложить ли мне Розу?

— Можно я? — попросила Софи.

Чтобы ей не помешать, Клауд отдернула руку, не успев коснуться шкатулки. Подражая экономным жестам Клауд, ее хладнокровной внимательности, Софи выложила Розу.

Шестерка кубков и четверка жезлов, Узел, Рыболов, туз кубков, Кузен, четверка монет и дама монет. Роза вырастала на круглом столе с железной, но органической силой. Если, как сегодня, вопроса не задавалось, речь шла о всегдашнем вопросе: ответом на какой вопрос является эта Роза? Софи положила центральную карту.

— Снова Шут, — заметила Клауд.

— Противостоит Кузену.

— Да. Но чьему кузену? Его собственному или нашему?

Карта Шут в центре Розы несла на себе изображение бородатого мужчины в доспехах, пересекающего ручей. Подобно Белому Рыцарю, он валился с лошади: головой вниз и не сгибая ног. Лицо у него было доброе, и смотрел он не вниз, в неглубокий поток, где ему предстояло оказаться, а на зрителя, как будто падал намеренно: развлекал публику или, быть может, что-то демонстрировал — тяготение? В одной руке он держал раковину гребешка, в другой — несколько связок сосисок.

Прежде чем интерпретировать падение (этому Клауд уже научила Софи), нужно было решить, как истолковывать в данную минуту сами карты. «Ты можешь считать их историей, и тогда тебе придется найти начало, середину и конец. Можешь рассматривать их как фразу — тогда сделай грамматический разбор. Или как музыкальную пьесу, в которой нужно найти основной тон и ключ. Они могут быть чем угодно, имеющим смысл и составные части».

— Возможно, — сказала Клауд теперь, рассматривая Розу с Шутом в середине, — что здесь мы имеем не историю и не интерьер, а Географию.

Софи спросила, что она имеет в виду, и Клауд призналась, что не уверена. Она подперла щеку ладонью. Не карта или вид, а География. Софи, тоже опершись щекой о ладонь, долго рассматривала свою Розу и недоумевала. География — думала она и спрашивала себя, возможно ли, что здесь, что это, что… Но тут она закрыла глаза и на мгновение отключила мысли: нет, сегодня без вопросов, пожалуйста, и без этого вопроса тоже.

Жизнь — во всяком случае, ее жизнь, решила Софи со временем — была похожа на многоэтажное здание снов, какие она когда-то умела строить, где спящий, словно попав под холодный душ, постепенно или внезапно начинает осознавать, что спал и видел сны, что просто придумал бессмысленную задачу, мрачный отель, лестничный марш. Образы удаляются, изодранные и нереальные, и он с облегчением пробуждается в собственной постели (хотя последняя, по непонятным причинам, может оказаться на оживленной улице или на водной глади), поднимается, зевая, и переживает странные приключения, но затем (словно попав под холодный душ) пробуждается и начинает осознавать, что всего-навсего заснул здесь, в этом пустынном месте (о, вспоминаю) или (о, понимаю) в этом дворцовом вестибюле и пора уже вставать и браться за дела. И так далее, и так далее. Приблизительно такого рода жизнь вела Софи.

Ей снилась Лайлак, и она была реальной и принадлежала Софи. Потом Софи пробудилась, и Лайлак оказалась вовсе не Лайлак. Софи уверилась в этом, уверилась, что случилось страшное (причину этого она не могла понять, как ни напрягала память и воображение), что Лайлак теперь и не Лайлак и не ее дочь, а какое-то другое существо. Этот сон — из разряда ужасных снов, в которых происходят жуткие и непоправимые события и на душу ложится особый, неустранимый гнет, — продолжался почти два года. По-настоящему он не завершился даже в ту ночь (ночь, о которой Софи и теперь, двадцать лет спустя, вспоминала с содроганием и стоном), когда она, отчаявшись, потихоньку ото всех отнесла подменыша к Джорджу Маусу, а потом: камин, раскаты, огни, дождь, звезды, сирены.

Как бы то ни было, спала она или нет, Лайлак у нее не стало совсем. Следующий сон был иного рода: Бесконечный Поиск, когда цель вечно отступает или меняется, едва к ней приблизишься, и перед тобой встают новые задачи, которые не дают тебе покоя, хотя они тоже неразрешимы. Именно тогда она обратилась за ответом к Клауд и ее картам; она хотела знать не только Почему, но и Как. На вопрос Кто, как Софи казалось, она знала ответ, но не знала Где. И главный вопрос: увидит ли она когда-нибудь, получит ли обратно свою настоящую дочь и Когда? Клауд, как ни старалась, не могла дать ясного ответа на эти вопросы, но полагала все же, что его можно извлечь из карт и их сочетаний, поэтому Софи сама взялась изучать гаданье. Она чувствовала, что сможет больше, чем Клауд, потому что желает сильнее. Но ответ не давался, и вскоре Софи оставила попытки и вернулась в постель.

Однако жизнь состоит из пробуждений — неожиданных и удивительных. Двенадцать лет назад, в ноябре, она задремала (почему был выбран этот день? и этот сон?), а потом пробудилась. От сна-с-закрытыми-глазами, сна-с-натянутым-по-самый-подбородок одеялом, сна-на-подушке она пробудилась окончательно. Словно кто-то, пока она спала, похитил ее способность спать и, спасаясь от больших снов, находить прибежище в малых. Ошеломленной и потерянной Софи пришлось смотреть сон о том, что она бодрствует, и вокруг целый мир, и с этим нужно что-то делать. И только после этого, поскольку бессонный разум требовал себе Занятия, любого Занятия, она (не задаваясь трудными вопросами, не задаваясь вообще никакими вопросами) принялась за изучение карт. Принялась с азов, во всем слушаясь Клауд.

И все же, хотя мы вновь и вновь пробуждаемся, хотя пробуждениям со словами «о, понимаю» не видно конца (Софи знала это и была терпелива), все же в очередном нашем сне содержатся все прочие, от которых мы успели пробудиться. Первый трудный вопрос Софи к картам, строго говоря, не заглох, оставшись без ответа, а трансформировался в вопросы о вопросе. Он разветвился и укоренился, как дерево, усеянное почками вопросов, и в один прекрасный день все эти вопросы соединились в один: что это за дерево? Пока Софи училась, пока перемещала, тасовала и выкладывала геометрическими фигурами говорящие карты, засаленные, с оборванными уголками, этот вопрос все больше интересовал ее и притягивал, пока не поглотил полностью. Что это за дерево? А у его основания, среди корней, под ветвями, покоился потерянный спящий ребенок, поиски которого до сих пор не дали результата и со временем становились все более безнадежными.