— Мой девиз — будь готов, — произнес он, довольный собой, — знай, что твое дело правое, и — вперед.

Он указал на номер дома, который и в самом деле относился к авеню, и вернул Оберону карточку. Потом ободряюще похлопал его по спине.

— О, спасибо, — проговорил Оберон. Подумав, он порылся в кармане и извлек оттуда смятый доллар.

— Услуга бесплатная, — отозвался Фред Сэвидж, но все же изящным движением зажал доллар между большим и указательным пальцем. На его ладони была начертана богатая событиями история. — Вперед. Знай, что твое дело правое, и — вперед. — Он направил Оберона к стеклянной двери, обитой медью. Входя, Оберон вновь услышал тот же гром или разрыв бомбы, только гораздо более мощный, и пригнулся. Раскат грома звучал долго и оглушительно, словно мир рассекали пополам, начиная с угла. Когда он стих, послышался вздох, многоголосый стон, с вкраплениями женского визга. Оберон едва сдержал страх, узнав в этих звуках звон гигантского стекла — узнав с уверенностью, хотя никогда прежде не слышал, как звенит, разбиваясь, стекло такого размера.

Сколько же несчастливых лет сулит кому-то эта примета, подумал он, задавая себе вопрос, не спасся ли он сам только что от какой-то беды.

— Я поселю тебя в Складной Спальне, — сказал Джордж, когда, с электрическим фонарем в руке, вел Оберона по лабиринту преимущественно пустых зданий, которые окружали Ветхозаветную Ферму. — Там, наконец, наладили камин. Смотри под ноги. Мы поднимаемся.

Оберон, дрожа, следовал за ним со своим мешком и бутылкой рома «Донья Марипоса». По пути в центр города он попал под моросящий дождь, который, как ему казалось, пронизывал не только пальто, но и его тощую плоть и студил сердце. Оберон спрятался ненадолго в винной лавчонке с красной надписью «Спиртные напитки», которая вспыхивала и погасала в лужах на тротуаре. Владельцу явно не нравилось, что посетитель использует его помещение как дармовое убежище, поэтому Оберон начал осматривать многообразные бутылки и наконец купил ром: на этикетке была изображена девушка в крестьянской блузе с охапкой зеленого тростника в руках, которая напомнила ему Сильвию, а вернее, он подумал, что так могла бы выглядеть Сильвия, если бы она была плодом воображения.

Джордж вынул связку ключей и принялся их рассеянно перебирать. После возвращения Оберона он выглядел хмурым и рассеянным. Говорил бессвязно о своих невзгодах. Оберон хотел задать ему несколько вопросов, но чувствовал, что ответа нынче не получит, и молча шел за Джорджем.

Складная спальня была заперта на два замка, и Джордж не сразу ее открыл. Внутри, однако, обнаружился электрический свет: лампа с цилиндрическим абажуром, на котором была изображена панорама сельской местности с двигавшимся по ней поездом. Подобно Змее, кусающей свой хвост, локомотив едва не соприкасался со служебным вагоном. Прижав к губам палец, Джордж осмотрел комнату, словно в давние времена что-то здесь потерял. «Вся штука теперь в том…» — начал он, но не продолжил. Он разглядывал корешки книг в бумажных обложках, стоявших на полке. Под действием тепла от лампочки локомотив на абажуре начал медленно перемещаться по пейзажу.

— Слушай, мы здесь сообща тянем одну лямку, — сказал Джордж. — Каждый делает свою долю работы. Ну, ты просекаешь. Я хочу сказать, что работа никогда не кончается и все такое. Вот. Против этого, наверное, нет возражений. Туалет — это шкаф для одежды, то есть наоборот. Плиты и припасов нет, но присоединяйся — мы питаемся в складчину. Ладно. Слушай. — Джордж снова пересчитал ключи, и Оберон мысленно сравнил его с тюремщиком, который готовится запереть камеру, но Джордж снял с кольца три ключа и отдал ему, — Только, ради бога, не посей. — Джордж изобразил слабую улыбку. — Добро пожаловать в Большой Город, дружище, и гляди в оба, чтобы тебя не обули на все четыре.

Обули на все четыре? Закрывая дверь, Оберон подумал, что речь дяди похожа на его Ферму — так же засорена древним хламом и истертыми украшениями. Себя, наверное, называет «чувак». Оглядевшись, он обнаружил в складной спальне странность, которая скорее ощущалась, чем замечалась: здесь не было кровати. Наличествовало будуарное кресло, обитое винно-красным бархатом, и еще одно, плетеное, с прикрепленными подушками, скрипучее; имелся ветхий коврик и громадный глянцевый гардероб или шкаф: спереди зеркало со скошенными кромками, внизу ящики с медными ручками (как их открывать, Оберон не знал). Но кровати и в помине не было. В деревянном ящике из-под абрикосов («Голден Дримз») Оберон нашел дрова и бумагу и трясущимися пальцами разжег огонь, готовясь провести ночь в кресле, так как не собирался вновь проделать путь по Ветхозаветной Ферме, чтобы выразить неудовольствие.

Когда огонь разгорелся, жалость к себе постепенно прошла, а когда высохла одежда, наступил даже подъем духа. Любезный мистер Петти из «Петти, Смилодон и Рут» по непонятной причине темнил относительно его прав на наследство, однако охотно выдал аванс. Деньги лежали у Оберона в кармане. Он явился в Город и не умер, и даже не получил кирпичом по голове: он разжился деньгами и надеждами на будущие поступления. Начиналась настоящая жизнь. Эджвудские непонятности, давящее чувство от неразрешенных тайн, которым не было конца, неясных намерений и планов — все осталось позади. Отныне Оберон сам распоряжался своей судьбой. Свободный человек, он добудет миллион, удачу в любви, а домой будет возвращаться когда вздумается, хотя бы и за полночь. Он пошел в крохотную кухню, примыкавшую к складной спальне, где стояли неработающая плита и громоздкий холодильник (очевидно, тоже неработающий), а также ванна и раковина, раздобыл белую кофейную кружку, всю в трещинах, обтер ее и вынул бутылку «Доньи Марипосы».

Когда он водрузил полную кружку на колени и, ухмыляясь, уставился на огонь, в дверь постучали.

Оберон мгновенно узнал в смуглой застенчивой девушке ту самую, которую видел во дворе, где она, одетая в золотое платье, роняла яйца. Теперь на ней были джинсы из выцветшей мягкой материи, похожей на домотканую. Обхватив себя за плечи, она тряслась от холода, так что фигурные серьги в ушах ходили ходуном, и выглядела куда мельче, чем прежде. То есть она и тогда была маленькой, но казалась большой благодаря скрытой энергии, рвавшейся за пределы тесной оболочки.

— Сильвия, — произнес он.

— Угу. — Она метнула взгляд в темный зал, потом опять на Оберона, словно торопилась, или ей не стоялось на месте, или?.. — Я не знала, что тут кто-то есть. Думала, нет никого.

Его фигура в дверном проеме выглядела настолько неоспоримо, что другого ответа не требовалось.

— Ладно. — Сильвия высвободила замерзшую ладонь, которую прятала под мышкой, нажала себе на губу и прихватила ее зубами. Глядела она в сторону, словно Оберон уговаривал ее остаться, а ей не терпелось уйти.

— Ты что-то здесь забыла? — Сильвия не отвечала. — Как твой сынок? — Ладонь, прижатая к губам, целиком скрыла рот Сильвии. Она то ли плакала, то ли смеялась, то ли и то и другое вместе, а глядела по-прежнему в сторону, хотя ей явно было некуда идти, как наконец сообразил Оберон. — Входи, — с ободряющим кивком проговорил он и отступил, освобождая ей путь.

— Я иногда сюда прихожу, — объяснила Сильвия, пересекая порог, — когда, знаешь, хочу побыть одна.

Во взгляде, которым она обвела комнату, Оберону почудилось обоснованное недовольство. Он вторгся на чужую территорию. Оберон задумался, не следует ли ему уступить ей комнату и пойти спать на улицу. Но сказал только:

— Хочешь рому?

Она, казалось, не слышала.

— Послушай, — начала она и замолкла. Только значительно позже Оберон понял, что в Городе это слово принято употреблять как пустой звук, не посягая на внимание собеседника. Он стал ждать. Сильвия опустилась на маленькое бархатное кресло и наконец произнесла, словно обращаясь к себе самой: — Как здесь уютно.

Оберон промычал что-то неразборчивое.