— Может, прогуляемся вокруг дома, — предложил Джон Дринкуотер Вайолет, когда груду коробок и чемоданов у входа принялись разбирать слуги, а доктора Брамбла усадили в удобное кресло на просторной мраморной веранде.

Побеги глицинии взбирались по конусообразным колоннам, и, хотя лето только начиналось, ее изумрудно-прозрачные листья уже занавешивали вид с веранды, который Джон широким жестом представил гостям: обширную лужайку с молодыми посадками, летнюю беседку, поверхность озерца вдали, через который был перекинут выгнутый изящной аркой мост в классическом стиле.

Доктор Брамбл, отказавшись от предложения, извлек из кармана небольшой томик. Вайолет, еле слышно пробормотав «да» (с какой скромностью ей надлежит вести себя здесь, среди этого великолепия: ведь она ожидала увидеть бревенчатые хижины и краснокожих индейцев: до чего же несведущей она была!), оперлась на предложенную Джоном руку — сильную руку строителя, подумалось ей, — и они пересекли свежую лужайку по усыпанной гравием дорожке между каменными сфинксами, которые для охраны путников были помещены на равном расстоянии друг от друга. (Сфинксы были высечены итальянскими каменотесами — приятелями Джона: именно они как раз в это время вырезали гроздья винограда и причудливые физиономии на фасадах городских домов, принадлежавших его партнеру Маусу; работа выполнялась второпях, и материалом служил мягкий камень, который годы не пощадят, однако до этого было еще далеко.)

— Оставайтесь столько, сколько захотите, — сказал Дринкуотер. Впервые он произнес эти слова еще в ресторане «У Шерри», куда пригласил доктора Брамбла с дочерью после того, как лекция завершилась полной неопределенностью. К себе он позвал их смущенно, но довольно настойчиво. Он повторил эту фразу и в вестибюле захудалого, зловонного отеля, откуда пришел их забрать, и на вокзале Гранд-Сентрал под огромным мерцавшим зодиаком, который (доктор Брамбл не преминул отметить) двигался по полночно-голубоватому небу потолка в неверном направлении. И еще раз — в поезде, когда полусонная Вайолет клевала носом под бутоном розы из шелка, стоявшей в вазе на вагонном столике, а он кивал ей в такт. Но как надолго захочется ей остаться?

— Вы очень добры, — ответила Вайолет.

«Ты будешь жить во многих домах, — предсказала ей когда-то миссис Андерхилл. — Будешь скитаться и жить во многих домах». При этих словах Вайолет заплакала — и плакала позже, когда вспоминала их в поездах, на пароходах и в залах ожидания, не имея представления, сколько домов входит в понятие «много» и как долго придется ей жить в каждом. Наверняка на это уйдет целая вечность: ведь с той поры, как они покинули дом викария в Чешире шесть месяцев назад, они жили только в отелях и меблированных комнатах, и конца этому не предвиделось. Но сколько еще это будет длиться?

Словно на строевом учении, Джон и Вайолет прошествовали по аккуратно выложенной камнем дорожке, повернули направо и тем же церемонным шагом двинулись по другой. Дринкуотер слегка кашлянул, предупреждая тем самым, что намерен нарушить затянувшееся молчание.

— Меня очень интересуют эти ваши, так сказать, наблюдения. Я вовсе не собираюсь, — в знак полной доверительности он поднял открытую ладонь, — совать нос куда не просят или расстраивать вас, если разговор на эту тему вам неприятен. Поверьте, я просто-напросто очень заинтересован.

Вайолет ничего не ответила. Сказать она могла только одно: в любом случае, с этим все кончено. Сердце ее вдруг неимоверно расширилось, и его заполнила пустота. Джон, казалось, это почувствовал и легонько сжал ее руку.

— Другие миры, — будто во сне, проговорил он. — Миры внутри миров.

Джон увлек девушку к одной из скамеечек возле дугообразной, подстриженной живой изгороди. Сложно составленный, цвета буйволовой кожи, фасад дома свободно открывался глазам в ярком послеполуденном солнце: он казался Вайолет и суровым, и улыбающимся, как лицо Эразма на фронтисписе книги, в которую она заглянула через отцовское плечо.

— Видите ли, — начала Вайолет, — всякие идеи о мирах внутри миров и все такое прочее — это папины идеи. Сама я ничего не знаю.

— Но вы были там.

— Папа говорит, что да. — Она скрестила ноги и сплетенными пальцами прикрыла на миткалевом платье старое, не отстирывающееся коричневое пятно. — Знаете, я ничего подобного и не ожидала. Я только… только рассказала ему обо всем, что со мной случилось: надеялась поднять ему настроение. Хотела внушить ему, что все обойдется, что все неприятности — всего лишь часть Повести.

— Повести?

Вайолет насторожилась.

— Я хотела сказать, что ничего подобного не ожидала. Покинуть дом. Покинуть… — «Их», чуть было не сорвалось у нее с языка, но с того вечера в Теософском обществе — последняя капля! — она приняла решение никогда больше о них не заговаривать. Довольно с нее и того, что она их потеряла.

— Мисс Брамбл, — произнес Дринкуотер, — прошу вас! Я, конечно же, не стану вам навязываться, не стану доискиваться до… до сути вашей повести. — Это была неправда. Джон готов был нырнуть в нее с головой. Он должен узнать все: узнать сердце Вайолет. — Вам не будут здесь досаждать. Вы сможете отдохнуть. — Он показал на ливанские кедры, которые посадил на ухоженной лужайке. Шум ветра в их кронах походил на детское бормотание, отдаленно предвещавшее могучий басовый гул, который в будущем станет их истинным голосом. — Бояться тут нечего. Ради этого я и затеял стройку.

Хотя Вайолет приходилось держаться чинно и скованно, ее вдруг охватило ощущение некоей безмятежности. Если она допустила чудовищный промах, рассказав о них отцу; если этот рассказ — вместо того чтобы успокоить — только воспламенил его мозг и заставил пуститься вдвоем с дочерью в скитания по свету, подобно парочке странствующих проповедников или — еще точнее — цыгану с пляшущим медведем на поводке; побудил зарабатывать на хлеб, развлекая безумцев и одержимых в мрачных лекционных аудиториях и залах для собраний (а потом — боже милостивый! — подсчитывать выручку!); что ж, тогда лучшего выхода, чем покой и возможность забыть о прошлом, просто не придумать. Ничего лучшего нельзя было и ожидать. Вот только…

Вайолет встревоженно поднялась с места, с разладом в душе, и направилась по радиальной тропинке к напоминавшей театральные кулисы галерее арок, которая выступала из-за угла дома.

— В каком-то смысле я построил это для вас, — донеслись до нее слова Джона Дринкуотера. — Это правда, я не шучу.

Пройдя через галерею арок, поддерживаемых простыми колоннами, Вайолет обогнула дом, и внезапно перед ней, словно выпав из непритязательного конверта, раскрылся вид, напоминавший разукрашенное цветочными узорами любовное послание ко Дню святого Валентина. Все вокруг выглядело совершенно американским: сверкало побелкой, пестрело клумбами, поражало тончайшей кружевной резьбой по дереву. Казалось, будто строгий Эразм под рукой владельца вдруг затрясся от хохота. Вайолет тоже засмеялась — в первый раз с той минуты, как навсегда прикрыла за собой калитку своего сада в Англии.

Джон чуть ли не опрометью бросился к ней, радуясь ее удивлению. Он сдвинул соломенную шляпу на затылок и оживленно принялся рассказывать о доме и о себе самом; различные эмоции быстро сменяли друг друга на его широком лице.

— Не обычный дом, нет, — заулыбался он, — здесь нет ничего обычного. Вот здесь, например, сначала предполагался огород. Всякий посадил бы на огороде овощи, но я заполнил его цветами. Повар не станет садовничать, а садовник — великий мастер по разведению цветов — говорит, что не умеет ухаживать за помидорами… — Концом бамбуковой трости Джон указал на небольшую, аккуратную насосную станцию. — Точно такая была в саду у моих родителей, преполезная штука. — Дальше он перевел конец трости на ажурные, килевидные арки веранды, оплетаемые виноградными лозами. — А здесь растет штокроза, — добавил Джон, подводя Вайолет полюбоваться кустарником, над которым трудились шмели. — Некоторые считают шток-розу сорняком. Я — нет.