Вшебор ходил, повесив нос, да и Мшщуй не лучше себя чувствовал. На второй или на третий день по приезде, посоветовавшись с Томком, он пошел к матери Зданы и с низким поклоном попросил у нее руки ее дочери.

Ганна Белинова не отличалась многоречивостью, – услышав то, о чем она уже догадывалась, она покачала головой и отвечала так:

– Здана еще так молода! Рано еще ей думать о муже. Да мы и не отдадим ее прежде, чем Томко женится.

– Милостивая пани! Да может ли это быть?

– Это воля моего мужа! – сказала Ганна. – Вот пожените Томко, тогда увидим…

Мшщуй понял, в чем дело, и вечером набросился на брата.

– Ты все еще думаешь о Касе.

– Ну, разумеется! Ведь мы уже обручены! Вот ксендз даст нам благословение, и я заберу ее с собой в наш дом.

– Дома-то еще нет, – возразил Мшщуй, – но не в этом дело. Дом можно быстро поставить. Хуже всего то, что Кася слышать о тебе не хочет.

– А мне какое дело! – отвечал Вшебор. – Пусть только отдадут ее мне, – мы уж как-нибудь поладим.

– Послушай, Вшебор, если бы у тебя было хоть сколько-нибудь разума, ты бы не женился на ней, – сказал Мшщуй. – Взял бы лучше Спыткову, а с ней – половину ее имения и еще то, что она получит с Руси. Та с тебя глаз не спускает…

Вшебор страшно рассердился.

– Вот еще выдумал сватать мне старую бабу! – вскричал он. – Я тебя насквозь вижу и понимаю, чего тебе нужно. Ты хотел бы взять Здану, вот и стараешься подслужиться к ее родным, а я должен за тебя расплачиваться. Не дождешься этого от меня!

Вшебор, не отвечал, улегся на землю и закрыл глаза, давая понять, что не желает продолжать разговор.

Доливы все еще не уезжали; каждый день Спыткова вызывал Вшебора и болтала с ним, пока ему не надоело ее слушать, но ее очень сердило, что он вместо того, чтобы делаться все более нежным, становился все молчаливее и угрюмее.

И однажды он прямо спросил ее, когда же будет свадьба.

– Что же так спешить? Ведь еще совсем недавно у нее умер отец, – отвечала Спыткова. – Разве вы забыли? Еще вдов-сирот можно простить, если она не выждет до срока каких-нибудь шести недель, а уж дочери – никак нельзя не выдержать.

Делать было нечего, – приходилось ждать. Стараясь развеселить его, вдова болтала, шутила, смеялась, сверкала глазами и белыми зубами, и в конце концов ей удавалось вызвать у него улыбку.

В это же самое время подготавливалась страшная измена; Вшебору рыли яму, а он и не подозревал об этом.

Хуже всего то, что и сама пани Спыткова, воспылав любовью к дочери, которую она неожиданно открыла в себе, если и не принадлежала к числу заговорщиков, то знала о заговоре и смотрела на это сквозь пальцы.

И кто знает, не втянули ли в этот заговор и самого отца Гедеона? А уж Белины приложили все усилия, чтобы он удался. – Задумали похитить Касю!

В трех милях от Ольшовского городища, вглубь страны, у Белинов был кусок земли, деревня и господский дом. Каким-то чудом он уцелел от погрома; из него только взяли все, что можно было увезти.

Старая усадьба была теперь всеми оставлена, потому что после поражения Маслава чернь, боясь мести, смирно сидела по своим углам, и все возвращалось к прежним порядкам. Томко в сопровождении нескольких вооруженных воинов выехал в Борки, которые отец отдал ему во владение, и сам осмотрел их.

Там было тихо и спокойно, как в могиле. Усадьба была совершенно заброшена; в жилой дом свободно залетали птицы, забегали куницы и лисицы, но стены были целы. Люди, которые еще недавно дерзко грабили, разрушали, убивали, – теперь присмирели и делали вид, что они ни о чем не слышали и не видели.

За то время, что Томко провел в Борках, он наслушался там всяких чудес. Приходили к нему деревенские люди, кланялись и потихоньку шептали один на других.

– Вот Мутка – то, правда, ходил с этой чернью, у него полны чуланы награбленного добра, да и Турга не лучше его. А я все время дома сидел, да грыз сырую репу.

А потом приходил еще кто-нибудь и доносил на первого:

– Кисель всему виною, а теперь притаился и представляется, что ничего не знает.

Томко не судил и не обвинял никого, все осмотрел, отдал распоряжения и поехал назад в городище, не признаваясь никому, кроме отца, куда ездил. Доливы все еще не уехали; каждый день собирались в путь и все не могли выбраться.

Мшщуй ждал, чтобы ему пообещали отдать Здану, Вшебор – Касю.

Братья относились друг к другу с полным равнодушием; вечером, сходясь вместе в горнице, почти не обменивались ни взглядом, ни словом, – позевывали и ложились спать.

Однажды, когда они только что проснулись, но еще не вставали, во дворе послышался страшный крик и жалобные причитания, как будто кто-то умер или был близок к смерти.

Вшебор вскочил и стал прислушиваться. Он сейчас же узнал голос Спытковой, – никто не умел так звонко голосить, как она. Он поспешно оделся и выбежал во двор.

Посреди красного двора стояла Спыткова, одетая, как всегда, очень нарядно, и, в отчаянии ломая руки, в которых был белый платок, как будто нарочно приготовленный для вытирания слез, – плакала.

– Спасите меня бедную! Помогите мне – сироте! Похитили дочку мою единственное мое сокровище! Кася моя дорогая! Где ты теперь? Ох, доля моя несчастная!

Тут же стояли старый слуга Белина и Ганна, Здана и все женщины, было много слуг и служащих; все смотрели на вдову, слушали ее причитания, но никто не двигался с места.

Не было только Томка.

Вдруг, как буря, налетел Вшебор.

– Что с вами, милостивая пани, что случилось?

– Ах, что случилось! Несчастная я сирота, Касю мою, единственную мою радость, которую я берегла, как зеницу ока, Касю мою похитили!

– Как? Где? Когда? Кто такой? И на ваших глазах? Среди белого дня? – вскричал Долива.

– Ничего я не знаю, ни кто, ни когда! Не знаю ничего? Пропала словно в воду упала! Нет моего утешения…

Спыткова снова заплакала и прикрыла глаза платком. Вшебор, повинуясь первому побуждению, побежал в конюшню за конем, глаза его засверкали жестоким гневом.

– Убью! – кричал он. – Знаю я, кто это мог сделать, знаю. Не будет ему пощады! Догоню, убью, живым не уйдет он от меня, хоть бы скрылся под землю, добуду его из-под земли! Не уйдет он от меня!

Но, сообразив, что он один не может броситься в погоню, побежал назад в горницу за Мшщуем.

Мшщуй, хотя двери остались открытыми, и он слышал все, вовсе не спешил вставать; он лениво взялся за рукав своего кафтана и высунул босые ноги из-под шкуры.

– Вставай, скорее! На коня, за мной! Похитили мою невесту. Мы должны догнать! Я убью насильника!

– А ты знаешь, кто ее похитил? – небрежно спросил Мшщуй.

– И ты еще спрашиваешь! Ты! Разве ты сам не знаешь? Кто же мог это сделать, если не Томко Белина? – крикнул Вшебор.

– Может быть и он, – спокойно отвечал брат. – Значит, если ее похитили, и она пошла за похитителем, не позвав никого на помощь, по доброй воле, – что же ты-то с ума сошел, чтобы скакать за ней? Что тебе в ней? Да люди будут в глаза тебе смеяться, что ты взял ее после другого, оставил себе чужие огрызки!

– Убью насильника! Убью! – зарычал Вшебор. – Кровью смою свой позор!..

– Убьешь его за то, что он спас тебе жизнь? – возразил Мшщуй. – Да неужели же твоя жизнь не дороже какой-то там девчонки?

Мшщуй посмеивался равнодушно; ему-то хорошо было смеяться над чужой бедой! В это время в открытую дверь вбежала Спыткова.

– Вы хотите гнаться за ними? Ах, я несчастная! Еще и вас убьют! Не пущу я вас! Безумный человек, вы готовы бить и убивать всех ради девушки! Да он вас убьет! А у меня нет никого не свете, кроме вас! Не пущу я вас! Делайте со мной, что хотите!

Эти слова Спытковой и спокойствие брата охладили Вшебора.

Он бросился на лавку с опущенной головой, скрипя зубами, бормоча сквозь зубы проклятья, ерошил и рвал на себе волосы; кулаки у него сжимались, глаза выскакивали из орбит, пот горячими каплями выступал на лбу, ногами он бил о землю.