Маслав вздрогнул и прислушался: все было тихо; он вздохнул свободнее. Мысль его продолжала свою работу.

– Если бы даже чехи и немцы оттягали у меня все земли за Вислой, здесь я останусь паном. Отсюда меня никто не прогонит, я здесь – дома. Тут и пруссаки, которые идет со мною рука об руку. На собственных кучах мы сильны.

– Почему же бы мне не жениться на девке прусского кунигаса? Разве он отказал бы мне? Даст за ней в придачу землю, все, как следует. Мы будем везде поддерживать старую веру! Говорят: крещенная Русь, крещенная Польша, крещенная Чехия! Ложь все это! Окрестили их под страхом и угрозой. Народ будет с нами, потому что мы отдадим им старых богов. Разрушим костелы, а монахов прогоним.

Вдали послышался слабый крик, – и все снова стихло.

Маслав побледнел, оглянулся осоловевшими глазами и умолк.

Вшебор тоже не посмел заговорить или спросить его.

Вдруг князь обратился к нему.

– Ведь ты – христианин? – дрожащим голосом спросил он.

– Да, я христианин, – сказал Долива, – и вам это хорошо известно, потому что и вы вместе со мною ходили в костел и к исповеди.

– Правда, – прибавил он, – на свете еще много не крещенных людей, да и таких, которые, окрестившись, все еще тайно держатся старой веры – тоже, должно быть, не мало, но и христиан ведь множество, а там, где надо постоять за веру и крест, – все пойдут вместе.

– И много у них хорошего оружия, – вырвалось у задумавшегося Маслава. – У нас рук-то хватит, но не хватит мечей.

Он потер лоб, как бы стараясь стереть с него назойливую мысль и, понурив голову, сказал:

– Они умеют делать чудеса!

– Христиане? – спросил Вшебор.

– Нет, их черные монахи, – таинственно шептал Маслав. – Как они это делают? Никто не знает. Никого не щадили, всех приказано было убивать, и мало кто из них уцелел. Что это, колдовство?

Маслав содрогнулся, словно охваченный внутренней тревогой.

– Все это россказни глупых людей, – шепнул он, прерывая себя самого. – Басни, для запугивания людей, – ложь и клевета.

Он взглянул на Вшебора и, подойдя к нему, взялся за конец золотой цепи, спускавшейся к нему на грудь.

– Ты поступай, как знаешь, только будь мне верен, – сказал он, – а своим христианством не хвались. Мы здесь не хотим знать этой веры! А завтра, – прибавил он, – выбери мне людей, молодец к молодцу и вели выдать им всем одинаковую одежду, чтобы у меня была, как пристало князю, своя дружина. Ты будешь начальником ее и охмистром при моем дворе. Понял? Вшебор молча поклонился и вышел.

Очутившись один в сенях, Долива горько усмехнулся сам над собой. Вот чего он дожидался! Быть слугой и охмистром холопского сына, которого он помнил мальчишкой для услуг при княжеском дворе. Все, что он видел здесь, вызывало в нем гнев и возмещение, и он не рассчитывал остаться здесь надолго, но все же надо было ко всему присмотреться, чтобы разузнать, в каком положении было дело Маслава. Ему это было тяжело, он принужден был притворяться, но, раз попав в это осиное гнездо, надо уж было держаться смирно. Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда направиться, когда Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.

Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам и переходам, через которые должны были пройти, чтобы попасть во второй двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:

– Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков и поморян… Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли выспаться, но где там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже нельзя было развести огня.

Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с одной стороны слышался женский голос, а с другой – несколько пруссаков охраняли покои своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в маленькую горницу, в которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой комнатка эта, видимо, только что была освобождена для княжеского охмистра. В ней была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой, а по стенам было вбито множество деревянных гвоздей, очевидно, оставшихся от прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.

Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно. Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед огнем.

О многом надо было ему подумать.

На всем, что он здесь видел, лежала печать дикой, но несомненной силы, с которой по численности ее не могло сравниться пястовское рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.

В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье, он вспомнил все, что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и им суждено было покориться звериной силе этого человека, отрекшегося от веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние? Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсткою укрывшихся в нем людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению их.

Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться. За тонкой, деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор. Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и другой, все время прерывающий и заглушавший его.

Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты. Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко подался его усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.

Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира; теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо. Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.

В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, босая, полуобнаженная, она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как плачея, причитающая над покойником.

Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.

– Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, – говорила она, наклонившись над ней, – ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?

Старуха даже головы не повернула к говорившей, она, по-прежнему покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней слов.

– Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста розг. Князь был в бешенстве.

При имени князя старуха слегка повернула голову.

– Что он говорил? – спросила она.

– Сто розог старой ведьме! – отвечала молодая женщина, поправляя волосы на голове. – Сто розог дать сумасшедшей бабе!

– Это он так говорил? Он? – с расстановкой спросила старуха. – И справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? – язвительно пробормотала она.