Наконец, около полудня, со стороны лесов послышались громкие крики и эхом покатились по всему лагерю. Люди поспешно вставали и строились в отряды.

Из леса показался небольшой конный отряд, перед которым несли на шесте красное знамя: издали нельзя еще было различить ни лиц, ни одежд; всадники ехали быстро, перерезали всю долину и взяли путь прямо к воротам замка.

Вшебор, стоявший у рогаток, крикнул первый:

– Это – Маслав!

Все сбежались посмотреть на него; из рыцарей почти все помнили Маслава при дворе Мешка и Рыксы; каждому хотелось увидеть, во что обратится этот гордец.

Действительно, это был он. Сидя на черном коне с длинной гривой, весь закованный в броню, в шлеме с султаном, в пурпурном плаще, с золотом, на подобие королевского, он ехал окруженный дружиной. Один оруженосец нес за ним щит – другой лук и стрелы, третий – огромный меч. Нарядно одетая и прекрасно вооруженная свита окружала нового князя, а тот, подперев руки в бока, высоко задрав голову, ехал прямо к замку, окидывая городище пренебрежительным взглядом.

Мшщуй, прицелившись из лука, собирался уже пустить в него стрелу, рассчитав, что она попадет в него, но его удержали. Целая толпа людей, обнажив головы, окружила Маслава, о чем-то докладывая ему и выслушивая его приказания.

Судя по их жестам, можно было заключить, что разговор шел о гати, которую прокладывали к замку с другой стороны. Маслав слушал рассеянно и, почти презрительно отвернувшись от докладчиков, указал в нескольких саженях от себя, напротив ворот замка место, где должны были поставить палатки для него и для его свиты.

Между тем подъехали возы с княжеским добром и остальная часть придворных. Из городища хорошо было видно, как вбивали колья для палаток, рыли ямы для костров, привязывали коней и приготовлялись к ночлегу.

К месту княжеского лагеря тотчас же стала сходиться любопытная черта в самых разнообразных одеждах: приходили с поклонами старшины, с возов снимали бочки и потчевали гостей… Веселый шум доходил до валов замка. Так наступил темный вечер, может быть, последний перед смертельным боем.

Он должен был скоро начаться.

Белина боялся ночного нападения; поэтому он велел всю ночь поддерживать огонь на валах и, отпустив половину защитников на отдых, другую – оставил на страже. В эту ночь никто уже не думал об экономии: на городище тоже открыли бочки с пивом и наварили вдоволь мяса. В главную горницу внизу внесли кадку с медом, чтобы подкрепить и подбодрить людей.

А на женской половине никто уж в эту ночь не прял и не пел песней. Девушки шептались между собой, женщины плакали или тихонько молились. Поминутно то та, то другая выбегала из горницы, чтобы самим увидеть и услышать что-нибудь новое и, воспользовавшись общим замешательством перекинуться словом с кем было надо. Даже Кася выбегала несколько раз вместе с Зданой и, прижавшись друг к другу, заглядывали вниз, в окопы. Но ни Томка, ни Мшщуя не было видно. Крепко обнявшись и склонившись друг к другу, девушки тоскливо шептались, прислушиваясь к далеким голосам и стараясь угадать, кому они принадлежат.

– Слышишь? Это голос моего брата! Я узнала бы его в тысячной толпе! Кася качала головкой, стыдясь признаться, что она еще раньше, чем сестра, узнала голос Томка и приветствовала его румянцем.

– А это? Слышишь? – тихонько шепнула она, стараясь отплатить тем же. – Я могла бы поклясться, что это голос Мшщуя Доливы.

Здана, как будто не доверяя, покачала головой.

– А что мне Мшщуй? – небрежно возразила она.

– Ой, неправда! Ты узнала его голос раньше, чем голос Томка!

Но Здана не всегда признавалась в том, что Мшщуй нравился ей, а она ему. В этот день она как-то не верила ему и сердилась на него. Мшщуй стоял на страже и весь день не подходил к ней и не старался встретиться с нею, со вчерашнего дня он словно забыл о ней, – и она не хотела о нем знать.

– Э, Мшщуй! – отвечала она. – Время ли теперь думать об этом. Боже мой милостивый! Что-то с нами будет! Эти мужики, эта страшная чернь!

Кася взглянула на нее, и в ее голубых глазах вспыхнул огонь рыцарской отваги, унаследованной от его предков рыцарей.

– Мы скорее сами себя убьем, чем отдадимся им в руки, – вскричала она. – Никогда этого не будет! Отец Гедеон говорил, что Бог сотворит чудо и спасет нас, а ведь отец Гедеон – святой человек, и Бог не раз говорил через него!

Кася еще не окончила говорить, когда внизу показался Томко. Слова замерли у нее на устах, потому что он взглянул на нее таким пронизывающим взглядом, который проник до глубины ее сердца, даже дыхание у нее замерло. Здана принялась бранить его за то, что он своим внезапным появлением испугал их обоих, а Кася встретила его улыбкой. В это время наверху, в женской половине, послышался голос Спытковой.

– Кася! Ах, ветреная девчонка! Где же она пропала?

Девушка, вырываясь из объятий Зданы, улыбнулась еще раз Томку и исчезла.

На женской половине все еще спали, измученные долгим бодрствованием, когда их внезапно разбудил страшный шум диких голосов, слившийся со стуком и грохотом, от которых дрожал весь дом. Первый звук, долетавший до их слуха, был воинственный призыв к бою.

Грохот сбрасываемых бревен и камней смешивался с криками бешенства, среди которых иногда можно было различить стон раненого или брань рыцарей. На крыши летел град камней, бросаемых из пращей осажденных, а стены тряслись, и все городище гудело от топота ног и беготни кругом всего замка по мостам.

Слышно было, как целыми толпами защитники срывались с одного места и бежали в другое, туда где грозила опасность. Иногда весь этот хаос звуков покрывался голосом начальника обороны, и тотчас же тонул в море криков. Слышался треск разбиваемых рогаток, гул срывающихся камней, и стоны тех, на кого они обрушивались.

Женщины с плачем вскакивали с постелей, набрасывали на себя одежду и, торопливо крестясь, бежали, сами не зная куда, крича, толкая друг друга и почти не сознавая, что они делают…

Только одна Ганна Белинова стояла посреди горницы бледная, но спокойная; она была уже одета и с грустью и жалостью смотрела на свое испуганное и переполошившееся стадо.

– Они уже ломятся в ворота! – с громким плачем кричала Спыткова, наблюдавшая из чердачного окошка. – Что делать? Боже милосердный! Что делать? Спасайтесь, кто может!

В горницу то и дело вбегали служанки.

– Уже подходят от Ольшанки! – кричала одна. – Перешли через болото!

– Идут всей громадой к воротам! – говорила другая.

– Камни летят градом, а из-за стрел света не видно! – докладывала третья…

– Эмо подстрелили, когда она несла воду, – вся запыхавшись, вбежала еще одна, – с перепуга она уронила кувшин и разбила.

– Кувшин мой! – прервала ее с жестом отчаянья Ганна Белинова. – Мой хороший кувшин!

Ей не столько было жаль подстреленную девушку, сколько кувшин. Не успела она докончить этих слов, как в горницу вбежала молодая женщина с заплаканным лицом и окровавленной рукой. Стрелы в ране уже не было, но кровь еще сочилась из нее, а из глаз обильно текли слезы, и от страха она не могла вымолвить ни слова. Здана сейчас же принялась обмывать и перевязывать рану, а Кася помогала ей. Поднялся плач и причитания.

Не успели еще они успокоиться после этого случая, как в дверь постучали. Все со страха отскочили от них.

– Отец Гедеон идет служить утреню! – раздался голос за дверью.

Женщины совсем забыли о службе, а молитва была так нужна их душам! Все принялись торопливо одеваться, чтобы поспеть к утрене. Даже Спыткова, нелюбившая рано вставать и одеваться, набросила что-то на себя, чтобы идти вместе с другими.

Среди стен, дрожавших от разыгравшегося боя, на своем обычном месте, под легкою крышею, на которую сыпался град камней, отец Гедеон приносил бескровную жертву так невозмутимо спокойно, как будто бы он находился в своем тихом монастыре в прежнее счастливое время.

Во дворе, на открытом возвышении, отзвуки борьбы на валах казались такими громкими и страшными, что перепуганные женщины, – едва только вышли из дома, упали на колени и не в силах молиться, обратили заплаканные глаза на капеллана, которого, казалось, не волновал ни этот шум, ни грохот камней, скатывающихся с крыш, ни стоны раненых. Старец был весь в молитве и в Боге, душа его витала в ином мире!